Русский. Мы и они - Юзеф Игнаций Крашевский

липами, вид из которой достигал далеко на зелёные луга, поля и леса. Поблизости не было местечка, но деревенек и поселений полно. Усадьба царила над околицами, а поскольку она некогда, должно быть, была очагом больших владений, принадлежал к ней приходской костёлик и дом священника, стояли они в другом конце деревни, живописно окружённые елями и берёзами.

Пан Феликс Быльский, также новичок в деревенской жизни, как и его родня; чуть раньше осевший в деревне, он с невероятной горячностью брался за хозяйство, с которого обещал себе золотые горы. Его жена, маленькая энергичная женщина, неустанно смеющаяся, словно постоянно хотела показывать белые зубки, крутилась вместе с ним около дома, а большая её работа больше походила на развлечение, чем на фермерский труд.

Ления и Магда вбежали туда как раз в минуты, когда повсюду разрасталось восстание. Леса, тогда ещё роящиеся людом и тем самым полные больших надежд, придавали той весне двойное очарование возрождающейся жизни. От села к селу бегали брички, конные посланцы и сновали таинственные личности, искусно выбранные, так, чтобы русский ни одной плохой мысли в них не разглядел.

Деревенька пани Феликсовой лежала вдалеке от больших трактов и редко могла видеть русских, что делало её удобной для совещаний членов народной организации и формирования вооружённых сил. Феликс был таким же горячим патриотом, как покойный Куба, но имел иные понятия о средствах, какие надлежало использовать против неприятеля. Сам он готовился сесть на коня, а молодая жена и мать не могли его задержать никакими представлениями, что иначе он может быть гораздо более полезен делу.

Легко догадаться, что при таком настроении Феликса и удобном положении деревни, усадьба постоянно была полна и соседей, и далёких гостей, и множества послов, мчащихся на все стороны. Девушки целый день делали повязки и бинты, шили хоруговки, а пани готовила запасы для многочисленных гостей, которые могли прийти.

Кроме этой толпы крутящихся неустанно людей, ежедневным посетителем был ещё приходской священник, старичок странно выглядящий в деревенском приходе. Он был не создан на клирика нашего времени и на скромного приходского священника маленькой деревеньки. Может, именно потому, что боялись его в другом месте, забросили его в этот отдалённый уголок. Был это человек суровых обычаев, апостол духа Евангелия, но слишком мало привязывающийся к её букве и к внутренним обрядам, которые обычно больше уважаемы, чем сами евангелические истины.

Ксендзу Зембе было уже около шестидесяти лет, но держался просто, был здоровый, крепкий и сильный. Голос имел мощный, взгляд ясный, лицо некрасивое, но серьёзное, деревенская жизнь и тяжкая работа выработали в нём силу, какой мало молодых может похвалиться. Он помнил довольно давние времена, потому что родился в начале того века, который начался полным упадком Польши. Как Иеремия, он также страдал над несчастьями родины, но приписывал их не столько злобе соседей и их хитрым заговорам, сколько собственной вине поляков, которые первые приняли нападки на целостность страны со странным безразличием.

– Наши грехи нас сгубили, – говорил ксендз Земба, – нас сегодня горсть, потому что только горсть хотела иметь всё для себя! Эгоизм погубил Польшу, а те, что её проели, пропили, прокричали, дадут за неё перед Господом Богом отчёт.

Новость о событиях в Варшаве глубоко тронула старичка, на большие похороны второго марта он полетел в столицу, вернулся заплаканный и оживился немного надеждой, но позже как-то хмуро начал на всё поглядывать. Был молчалив и задумчив, ничего хорошего не предсказывал. Обычная вечерняя прогулка вела его в усадьбу в Руссове, где молодой запал нового поколения пробуждал в нём немного весёлости. Жадно выпрашивал всякую новость из Варшавы, воздерживался от суждений и, ежели не хмурый, то молчаливый, медленно возращался домой. Требовали от него суждений о событиях и прогнозов на будущее. Те были обычно довольно чёрные, потом нападали на ксендза, а он только шептал потихоньку:

– Utinam sim falsus vates!

Самой весёлой болтушкой этой маленькой группы была пани Феликсова, ангелом грусти – Магдуся. Ления разделяла иногда весёлость жены брата, иногда – тайные слёзы сестры. Жизнь летела быстро, как обычно в те времена, когда одни за другими летят всё более свежие события, а решающего конца предвидеть нельзя. Чудесная весна восхищала всех, особенно девушек, которые до сих пор её видели только в Саксонском саду.

Отряд, которым командовал Наумов, был довольно далеко от Руссова, однако же Магда, о месте пребывания которой Наумов знал, получала от него письма и, хотя не признавалась себе, всегда думала, что он когда-нибудь должен приехать, чтобы её увидеть.

Между тем, ещё прежде чем в других сторонах появились растущие польские отряды, начали подтягиваться русские и несколько раз на короткое время посетили это уединённое место. Они не были ещё так разъярены, как поздней, и не имели повода для более сурового обхождения с мещанам околицы, однако же контакты с ними были очень неприятны. Все женщины обычно прятались, а эконом с паном Феликсом занимались приёмом.

Говорили друг другу мало, поглядывали с одинаковым недоверием, но не доходило до каких-либо конфликтов. Все средства угнетения страны только позже стали систематически использовать, дабы лишить страну всякой жизни.

Однажды утром, когда все собрались за ужином, Магду-си долго не было видно; наконец она прибежала из своей комнатки наверху такая сияющая, весёлая и светящаяся какой-то внутренней радостью, что сестра и мать были необычайно удивлены.

– Но что же случилось? – шептала пани Быльская Лени.

– По правде говоря, я не знаю, – ответила другая, – но догадываюсь, что ей сегодняшний посланец принёс письмо. В этом что-то есть.

Мать потихоньку спросила Магдусю, но та за весь ответ поцеловала ей руку и положила на губы палец. Весь день она была словно помолодевшей и по-детски весёлой. Жена брата не могла нарадоваться, к вечеру, однако, по лицу Магды начали пробегать тучки, её охватили какое-то беспокойство и тревога, почти силой она вытянула Лению на прогулку, пошли в сосновый лесок, через который проходила дорога немногим более посещаемая, а когда вернулась во двор, мать с крыльца заметила, что их сопровождает какой-то незнакомец.

Был это молодой мужчина, за которым шла скромная бричка одного из ближайших соседей. Её узнали по лошадям, но мужчины этого никто не разглядел. Оттого, что в то время приезжало много иностранцев, это никого не удивило; только мать находила немного необычным, что этот кто-то шёл, подав руку Магдуси, и, нагнувшись к ней, вёл очень живой разговор.

На середине двора пани Быльская крикнула, узнав Наумова, который бежал её приветствовать. Радость была невероятная, но её никто не показывал.

Россия уже в