Сломанный меч - Толеген Касымбеков

тенью движется Мусулманкул, по левую руку вышагивает Алмамбет. Казначей — старенький, сгорбленный, весь седой, — склонив набок лысую голову и стараясь повыше поднять свечу, которую он держит в руке, без умолку рассказывает истории о доверенных ему драгоценностях: какой камень добыт в походе, какой получен в дань, какой подарен таким-то или таким-то беком. Алмамбет на все смотрит внимательно, слушает, удивляется, кивает.

— Брат, ваш племянник хан не хочет, чтобы вы ушли отсюда с пустыми руками, — обратился к Алмам-бету Мусулманкул.

Кудаяр посмотрел на аталыка удивленно. Аталык чуть сдвинул брови — и хан удержал готовое сорваться с уст слово.

— А… спасибо… — поспешил поблагодарить Алмамбет.

Мусулманкул улыбнулся, исподтишка наблюдая за Алмамбетом. Тот взял в руки фигурку идола — изваяние из чистого золота высотою пяди в полторы, подержал, подбросил вверх, поймал и потом лишь начал разглядывать пристально, удивленно. Осторожно поставил на место.

— На человека похожа, а? — сказал он.

Мусулманкул покачал головой.

— Не в том дело, что она похожа на человека, дело в ее ценности. Эмир Тимур привез ее из Хиндустана. Это буддийское божество. Но и не в том главное. Главное, что это богатство, счастье…

Алмамбет восхищенно прищелкнул языком. Казначей затаил дыхание — как бы не взял кочевник себе драгоценного идола. Но Алмамбет поставил идола на место: что с пим делать в горах — и не съесть, и верхом не сесть, как говорится. Казначей вздохнул облегченно.

Вошли в оружейную, осмотрели ружья, мечи с серебряными рукоятями, тонкие, отливающие синевой закаленного металла кольчуги. Мусулманкул хмуро, недовольно глянул на брата.

— Видал русские ружья? Меткие — положи человеку яблоко на голову, стреляй, яблоко собьешь, а человека не заденешь!

— Да ну! — удивился Алмамбет. — Яблоко, значит, собьешь с головы у человека?

— Конечно. А надо, так попадешь тому человеку прямо в глаз… и косуле в глаз попадешь…

Алмамбет пожал широкими плечами.

— Мы косуль силками ловим. Ружейными выстрелами их так перепугаешь, что они разбегутся невесть куда.

И он зашагал дальше. Мусулманкул только головой ему вслед покачал.

Но в следующей кладовой загорелись у Алмамбета глаза. Здесь хранились груды богатых тканей — парча, бархат, разноцветные китайские шелка. Русская юфть. Куньи и собольи меха, шкуры тигров, медведей. Полосатые кашгарские халаты, персидские, бухарские ковры.

Алмамбет долго, внимательно разглядывал кашгарские халаты, каждый щупал рукой. Они его заворожили.

— Берите, дядя! — подбодрил Алмамбета Кудаяр.

Мусулманкул стиснул зубы, сощурился. Алмамбет этого не заметил и, когда хан сказал "берите", принялся с помощью казначея натягивать полосатый халат на себя. Натянул один рукав, сунул руку в другой… халат с треском разорвался по шву. Алмамбет и казначей молча смотрели друг на друга, не зная, что делать. Потом казначей спохватился, подал еще один халат, накинул Алмамбету на плечи поверх порванного.

Убери! — приказал Мусулманкул.

Казначей в смертельном испуге сдернул с Алмамбета халат, согнулся подобострастно перед аталыком.

Алмамбет растерянно теребил жиденькую черную бородку.

— У хана слово одно. Если из всего этого несметного богатства вам пришлась по сердцу тряпка, да и та на вас не налезла, значит, не судил вам аллах никакого подарка из нашей казны!

Больше не приглашал Мусулманкул молочного брата к себе в покои. И на приемы дворцовые не звал. Только в тот день, когда Алмамбет собрался уезжать, аталык уделил ему немного времени — из вежливости, чтобы не нарушать обычай.

Мусулманкул был не в духе, долго не поднимал голову, потом сказал с притворным сожалением:

— Брат, хотел я вас назначить беком в Наманган, но другие со мной не соглашаются. Ваш брат простой человек, говорят, где ему народом управлять, добро бы о самом себе позаботиться. Смеются при этом, — Мусулманкул бросил на Алмамбета испытующий, быстрый взгляд. — Что поделаешь… Так они говорят…

Алмамбет махнул рукой.

— Не мучь ты меня! Не могу я быть беком в Намангане, не хочу, чтобы кусали меня там комары да блохи. Отдай эту должность тому, кто ее добивается.

Мусулманкул и не думал назначать Алмамбета беком в Наманган и ни с кем об этом не советовался. Просто хотелось ему заронить искру тщеславия в душу простосердечного горца, хотелось, чтобы испытывал тот страдания при мысли об утраченной возможности. Искренний ответ Алмамбета разозлил аталыка.

— Ладно, брат, тогда я вас назначаю бием[38].

— Над нашим родом? — спросил Алмамбет.

— Нет, — рассмеялся Мусулманкул. — Бием над вами, над вашей собственной головой!

Алмамбет не понял:

— Как это?

— А так! — Мусулманкул уже не скрывал откровенной злости. — Вы можете быть хозяином только самому себе!

Алмамбет никогда больше не приезжал в орду. Прозвище "сам себе бий" пристало с тех пор к нему, но он на прозвище не обижался, а жил себе, как и прежде, сеял кукурузу у Курпильдек-сая да ловил косуль, когда нужно было мясо для котла…

…Неспокойное лето 1853 года.

Буйно поднялись травы в то лето — в рост коня. Народ спешил откочевать на горные пастбища, когда дошли из Коканда слухи о новой смуте. Жадно, настороженно ловили люди эти слухи. Аилы снимались с мест, двигались кочевки все выше, все ближе к снежным вершинам гор.

Алмамбет тоже откочевал на летовку. До слухов ему и дела будто не было; как-то раз, когда он, вдоволь напившись кумыса и велев поднять с одной стороны кошмы на юрте, чтобы продувало ветерком, спал в холодке, явился к нему незнакомец. Поднял Алмамбета, увел в сторонку и принялся что-то шептать ему на ухо.

— Куда? — спросил Алмамбет.

Незнакомец глазами показал в сторону гор.

— Когда он прибыл? Один?

Незнакомец замялся было, потом ответил:

— Не один…

Никому не сказав ни слова, Алмамбет уехал один на Ойнок-Таш.

Спешиваться он там не стал; держа в руке сложенную вдвое плеть, оглядывал окрестность. Вровень со спиной коня торчал жесткий купырь, цвел белый горец, терпко пахла ярко-малиновая смолка. Пчелы гудели над разнотравьем, быстрыми темными точечками мелькали с цветка на цветок в поисках меда. На вершине полузасохшей арчи [39] размеренно и тоскливо куковала кукушка. Ниже по склону кудрявились заросли орешника. Серебрились по саям ручьи, горы были подернуты дымкой, а небо над ними раскинулось синим шелком. Ни души. Безмерна, бесконечна простая тишина природы…

Но вот вздернул голову, навострил уши усталый конь: из ближайшего распадка послышался шорох, потом приглушенный говор. Закачались верхушки купыря. Алмамбет потянул за повод, повернул копя в ту сторону. Из зарослей вынырнули два рослых джигита. У обоих в руках по ружью, оба опоясаны мечами. Поздоровались по кочевому обычаю:

— Цел ли, благополучен ли ваш скот?

Алмамбет молча кивнул.

— Сюда пожалуйте… — один из