Поход на Бар-Хото - Леонид Абрамович Юзефович

На левой половине остались следы поспешного бегства: пол усеян рваной бумагой, кусками веревок, валяется брошенная одежда. Миновали две комнаты, тесно, как в мебельном магазине, заставленные ажурными столиками, ширмами, пуфиками, скамеечками, и вступили в третью, с похожей на короб широкой низкой кроватью и каном[18] под ней. Покрывало скомкано, шелковые простыни смяты, как будто хозяева перед побегом занимались любовью, на стенах – галерея картинок с изображением совокупляющихся животных. Бараны, лошади, обезьяны, собаки, даже свиньи – все совершали половые акты, а одинокие представители дикой и домашней фауны имели возбужденные члены.

Дамдин молча ждал моей реакции. Он, ясное дело, для того меня сюда и привел, чтобы предъявить эту зоологическую порнографию как доказательство морального упадка наших врагов, но мне она была не внове. В Урге такого рода живопись продавалась в китайских лавках на Захадыре и ажиотажным спросом не пользовалась.

– Это правда, – кивнул Дамдин, когда я ему об этом напомнил. – Развратить нас им не удалось.

Отсюда его критическая мысль скакнула к Богдо-гэгену, вопреки традиции сожительствующему с женщиной, а от него – к нашему вчерашнему разговору: Бар-Хото взят, что я надумал насчет писем Серову, Баеву и Комаровскому? Я с легким сердцем обещал их написать, лишь сейчас сообразив, что это даст мне возможность сообщить в столицу о готовящемся мятеже.

– Напишете – отдадите мне. Подойдем к Урге, тогда и отошлем, – разрушил Дамдин мои планы.

Опять вышли на улицу и через полсотни шагов уперлись в приземистое здание единственного в крепости храма с навесом и тонкими красными колоннами вдоль фасада. Храм примыкал к противоположному от ворот сегменту крепостной стены, из лагеря виден был только верх его черепичной кровли. В первый момент я не понял, что́ с ним не так, потом сообразил: он же деревянный, а в радиусе тысячи газаров от Бар-Хото нет ни одного дерева.

Дамдин сказал, что это храм Конфуция, очень почитаемый, когда-то стоял в Маймачене[19] – много лет назад китайцы его разобрали, по бревнышку перевезли сюда и собрали в прежнем виде. При нынешнем фудуцюне был опечатан, службы в нем не проводились.

Я отметил, что решетчатые двери закрыты, а медные дверные кольца в форме драконьих морд стягивает амбарный замок явно русского происхождения. Перед входом расположились человек десять цыриков с винтовками на коленях. Напротив, чуть поодаль, дулом к дверям установлен пулемет.

– Здесь они все и сидят. Солдаты, мобилизованные поселенцы, рудничные рабочие и конторщики, перебежчики-тордоуты, – перечислил Дамдин запертых в храме пленников.

Меня удивило, что тордоуты ночью не сбежали из крепости – уж им-то есть куда податься. Почему они остались?

– Потому что верность для нас – превыше всего, – снисходительно улыбнулся Дамдин моей наивности. – Мы, монголы, не изменяем тем, кому служим, и ценим это в других. Завтра они выйдут на свободу. Их около трех десятков, а солдат и поселенцев человек полтораста. Лейтенанта посадили отдельно. Умный оказался парень, отлично понимает, чья это на самом деле земля. Я с ним поговорил, он согласен сформировать из пленных отряд милиции для контроля над местными китайцами и сотрудничать с нами. Добровольцы найдутся.

Звучало обнадеживающе, но меня смущал нацеленный на двери пулемет. Я поинтересовался, что будет с остальными.

– Опять за рыбу деньги! – огорчился Дамдин. – Не волнуйтесь, ничего с ними не будет. В Монголии нет смертной казни. Это тибетцы решили согласовать ее с заповедью «щади всё живое» и придумали целую теорию: дескать, убивая преступника, они обеспечивают ему более благоприятное перерождение, а то он совершит новые злодеяния и ухудшит свою карму. Софистика!

– Ты не ответил на мой вопрос, – указал я ему. – Что будет с теми, кто не захочет вступить в отряд этого лейтенанта?

– Снабдим провиантом на дорогу, оставим одну винтовку на десять душ, и пусть идут на родину. Я бы на их месте ушел, в чужой земле счастья нет, но если кто захочет остаться – пожалуйста, милости просим. Это в Урге что ни китаец, то купец, или ростовщик, или бывший сборщик налогов. Здесь – другое дело. Фудуцюнь со своей пекинской сволочью сбежал, остались простые солдаты, фермеры, рудокопы. Мы на них зла не держим. Воевали они храбро, но, когда их разоружили и повели сюда, перепугались до смерти. Я поклялся, что они могут не опасаться за свою жизнь. Сказал им, что Абатай-хан – мой предок, и поклялся его именем. Они сразу успокоились.

Дамдин убежал по своим делам, а я, заслышав ровное гудение многих голосов, пошел на этот звук по узкому проходу между крепостной стеной и домами – и через минуту вышел на небольшое открытое пространство, стиснутое глухими оградами соседних фанз. В том, что в Бар-Хото есть рыночная площадь, я не сомневался; поразило другое – на ней происходило именно то, для чего она предназначалась. Кровь убитых еще не высохла, Марс только-только вложил меч в ножны, – а тут уже царил Маммона. Вековечные враги объяснялись друг с другом с помощью пары десятков слов, которые монголы знают по-китайски, а здешние китайцы – по-монгольски. Я, конечно, преувеличил дисциплинированность и скромность наших воинов – кое-чем они поживились, и теперь продавали трофеи прежним хозяевам или отдавали в обмен на то, в чем действительно нуждались.

На краю этого торжища меня разыскал Цаганжапов. Его довольный вид и оттопыренные карманы галифе говорили о том, что он удачно провернул какую-то меновую или торгово-финансовую операцию. Раскрывать детали ему не хотелось, и я от него отстал.

Монголы любят попрекнуть бурят, что те забыли о кочевых добродетелях и занимаются торговлей, но, как выяснилось, коммерческая жилка имелась и у них самих. Цаганжапов сказал, что китайские изделия из железа – низкого качества, многие цырики взяли с собой в поход купленные в русских лавках ножи, топоры, мотыги, мешочки с гвоздями. Всё это выменивалось на шелк, фарфор, медное и бронзовое литье.

Вдруг словно ветер пронесся над площадью. Под его порывом непрочное братство торгующих распалось, как подброшенное лопатой на току неочищенное зерно распадается в воздухе на зерно и полову. Китайцев стало сносить в одну сторону, монголов – в другую. Нас с Цаганжаповым захватило и понесло общим движением.

На истоптанных цветниках перед дворцом фудуцюня горел костер из китайских столиков и лежанок. По периметру ограды толпились цырики. Еще за воротами я услышал их возбужденно-сдержанный, как в театре перед началом спектакля, гул и стук дамаров. Использовать эти храмовые инструменты могут исключительно ламы, но, пробравшись вперед, я увидел, что из наших лам в наличии всего двое – презираемый даже пастухами и обозными гадатель по бараньим лопаткам, сифилитик и пьяница, чьим предсказаниям никто не верил, и мальчик-хуврэк. Они-то и стучали ладонями