Всеволод Соловьев - Царское посольство

Вдохновение Алексея Прохоровича подействовало и на Александра. Он сам исполнился таким же вдохновением. Откуда что взялось — перевел он Серристори слова посла царя московского и ничего из них не выкинул, да еще и от себя прибавил. Красно говорил Лексаша.

Иноземец слушал внимательно — не зная, верить или не верить. Но и старый посол, и молодой переводчик говорили с таким жаром, с таким убеждением, что ливорнский губернатор невольно им поверил. К тому же и до того слыхал он, что Московия — государство сильное.

Он почтительно простился с Чемодановым и с Посниковым, дружественно с Александром — и уехал.

На следующий день к Александру явился тот синьор, который их встретил от имени губернатора, и, поговорив о том, о сем, сказал Александру, что губернатор ждет визита послов, который они должны ему отдать по правилам вежливости и не откладывая. Александр тотчас же сообщил об этом Алексею Прохоровичу.

Но посол ответил:

— Не знаю я про то, как это у них и какая тут вежливость… Посольского визита мы ему возвратить не можем, ибо от государя не получили на сей предмет никаких полномочий. Сам знаешь, посланы мы не в Ливурну, а в Венецию, а посему визита посольского губернатору отдавать нам не полагается. Ежели же он вечеринку для нас устроит и позовет нас с почетом на ту вечеринку, то мы сделаем ему честь, не откажемся. Так и передай.

— Только как же так, Алексей Прохорыч? — смущенно возразил Александр. — Коли и впрямь вежливость того требует. Ведь он первый был. К чему же обижать его…

— А так же вот, Лександр Микитич, не твоею ума это дело… что ты мне за указчик! Сам знаю. Нешто он король али там дук? Губернатор он, воевода значит. Ну, сам я тоже воеводой-то был, а теперь повыше его званием. Одно слово — пойди и передай ему, что я сказываю.

Делать нечего, пришлось Александру всячески хитрить перед синьором и плести какую-то любезную околесицу, в конце которой все же, со стороны москвичей, оказывалась крупная невежливость.

Однако губернатор не стал обижаться. Через несколько дней он устроил у себя в губернаторском доме бал и пригласил на него московское посольство.

XII

Чемоданов, а вслед за ним и Посников в своей боязни уронить русское посольское достоинство, стали заходить несколько далеко. Получив приглашение на губернаторский бал, они потолковали между собой, решили, что отправятся лишь в том случае, если Серристори вышлет за ними парадные экипажи и почетную стражу под начальством уже знакомого им «синьора».

Губернатор спорить не стал и под влиянием полученных им от послов сведений о могуществе Московии решил исполнить все их причуды. К тому же оказываемый приезжим и поднимавший их значение почет в то же время льстил самому губернатору и городу Ливорно. «Вот, мол, какие важные люди к нам приехали!» Наконец — это посольство из неведомой, какой-то почти сказочной страны, эти удивительные парчовые кафтаны и меховые шапки, даже самые странности московитов — все это было зрелищем для народа, а южный народ жадно ищет зрелищ.

Когда парадные экипажи подъехали к дому Лонглана и «синьор» со стражей вошел в посольские покои, то Чемоданов приказал перво-наперво угостить гостей — как «синьора», так и стражу — водкой. Слуги внесли московскую водку, налили ее в большие чарки, и Александр объявил итальянцам, что по русскому обычаю они должны выпить чарку залпом до дна. Итальянцы набрались храбрости — и глотнули. Московитский напиток ожег их, огнем побежал по всему телу, так что они было в первую минуту перетрусили. Но затем все нашли, что напиток вовсе не так уж страшен, а даже имеет неоспоримые достоинства — сразу согревает и веселит сердце.

После угощения водкой послам принесли самые богатые одежды, и они торжественно облачились в них перед итальянцами. Когда все было готово, московитские послы стали молиться, крестились и клали земные поклоны перед своими, привезенными из Московии, образами.

Наконец послы отъехали к губернаторскому дому, сопровождаемые народной толпой, бежавшей за экипажами, дивившейся и кричавшей. При этом Чемоданов и Посников важно кивали своими высокими шапками направо и налево, и один только Александр почему-то чувствовал себя не совсем ловко…

Приехали. Губернатор вышел в сени навстречу гостям и после церемонных приветствий ввел их в палату, сразу показавшуюся им храмом — так она была обширна, высока, чудно убрана и столько в ней горело свечей. Москвичи невольно оробели и, окруженные множеством разряженных мужчин и женщин, неловко кланяясь, прошли к стене и уселись в большие кресла, похожие по форме своей на царские троны.

Как сели, так уж и не трогались с места. Им то и дело подносили всякие угощения и вина. От угощений и вин они не отказывались, особливо Алексей Прохорович, любивший и могший, по своему сложению, хорошенько покушать и выпить.

Под влиянием нескольких кубков вина всякая робость прошла, и москвичи с любопытством глядели на то, что вокруг них творилось. По всей палате шел пляс, да такой, о каком на Руси никогда не было и слыхано.

— Ишь ты, ишь ты! — подталкивал Чемоданов Посникова. — Ишь, поганцы, ногами-то что выкидывают!.. Шабаш, как есть шабаш!

— Да, батюшка Алексей Прохорыч, верно твое слово — шабаш и есть… Известно — нехристи, басурманы… на такое позорище греховно и глядеть-то! — отвечал Посников, крестясь и жмуря глаза.

Но поглядеть все же тянуло.

— А бабы-то, девки-то! — продолжал Чемоданов. — Сраму-то, сраму! Голошеи, голоруки… ишь, увиваются, ишь, хихикают!.. Гляди, гляди… эта вот… в белом атласе… глазищами-то что делает!.. У-у, бесстыжая!

Посников глянул одним глазом, куда ему Алексей Прохорыч указывал, отвернулся и, не говоря ни слова, сплюнул.

Между тем лицо у Чемоданова раскраснелось, глаза блестели, он вышел из своей неподвижности и даже несколько раз привстал с кресла, чтобы хорошенько разглядеть то, что его занимало. А занимали его, по глазам было видно, именно басурманские бабы и девки, хоть и ругал он их.

— Ишь, шельма, ишь, греховодница! — шептал он, не отрываясь следя за какой-нибудь красавицей.

— Лександр Мититич, — подтолкнул он Александра, — ты это, брат, что же, чего уставился… ты бы и глядеть постыдился на срамниц этих.

— Вместе смотрим, Алексей Прохорыч, — с улыбкой отвечал Александр.

— Вместе… вместе… — ворчал Чемоданов, — я-то стар… мне то что, а тебе… должно быть стыдно… Ведь вот тебе небось они по нраву, здешние бабы да девки, а, признайся-ка!

— Не то что по нраву, а красивы они… это точно, что больно красивы.

— Вот то-то оно и есть!

Он обратился к Посникову и шепнул ему:

— Иван Иваныч, а ведь этакая баба в соблазн ввести может…

— Как кого, — презрительно косясь, отвечал Посников.

— А тебя нешто эти чертовки, прости Господи, не соблазняют?

Посников вместо ответа опять стал жмурить глаза и сплюнул. Человек он был богобоязненный и с юности воздержанный, человек сухой, бесстрастный и потому ко всякой греховности суровый и беспощадный. Он с негодованием замечал оживление Алексея Прохоровича и думал про себя:

«Так вот ты каков, воевода!.. Я за тобою этого не знал еще… ах ты, старый греховодник!»

Вдруг несколько мужчин и красивых, веселых женщин, очевидно, сговорившись, окружили москвичей и с любезными улыбками и поклонами стали заговаривать с ними. Посников продолжал сидеть потупясь, но Чемоданов поднялся с кресла, улыбался дамам и даже одну из них, особенно его смущавшую, взял за руку, чему она не воспротивилась. Но сам он очнулся и быстро отдернул от нее руку.

— Чего им надо? — спросил он Александра. — Что эта баба мне говорит?

Александр сказал, что эта баба спрашивает, курят ли и нюхают ли табак на Руси.

Вдруг Чемоданов сделался серьезным.

— Дура она баба — и все тут! — объявил он. — То есть, ты ей этого не говори, а скажи, что великий государь наш набожен и потому строго воспретил употребление табачного зелья. До сей поры люди только и не грешили что носом. Так вот враг рода человеческого дьявол и выдумал табак, чтобы люди даже и носом грешили. Посему православные и не употребляют табачного зелья.

Александр перевел. Дамы не утерпели и засмеялись.

— Нечего зубы-то скалить, бесстыжие озорницы! — внушительно сказал Чемоданов, сел в свое кресло и принял важный вид.

XIII

Александр вернулся с губернаторского бала пьяным не от вина, а от впечатлений всего им виденного. Роскошь и пестрота красок этой чуждой жизни заставляли кружиться голову.

«В чужих краях люди живут куда лучше нашего, там науки, так искусство и мастерство всякое… и мы всеми мерами должны стараться, чтобы и у нас мало-помалу жизнь так же красна стала…» — говаривал своему любимому воспитаннику Федор Михайлович Ртищев.