Сергей Максимов - Голубое молчание (сборник)

ВЕРА: Вот… все пошло шиворот-навыворот у нас. И в Москву не переехали этот год. А уж октябрь…

КУЗЬМИЧ: Да-с, октябрь… 41-80… А потом будет ноябрь 17-14… А потом — декабрь… А в ноябре будет праздник… 8-63… И товарищ Сталин на трибуне будет стоять… 2-13… Под дождем. Небось, продрогнет — ну-ка постой целый день.

ВЕРА: Аполлон Кузьмич, отчего это у вас ноги разные?

КУЗЬМИЧ: Это не ноги, это ботинки разные. Один — тридцать девятый, другой — сорок третий… Бориса Федоровича… (щелкает косточками). Сорок третий!… сорок третий!… Опять сбился… Начинай, Кузьмич, сначала. Данке шон, Верочка!

ВЕРА (прислушиваясь): Дождь… ветер. У нас в деревне уже посиделки начались (тихо напевает):

В низенькой светелкеОгонек горит,Молодая пряхаПод окном сидит…

Аполлон Кузьмич, вы жили в деревне?

КУЗЬМИЧ: Нет. Я почетный, потомственный мещанин. Дед мой был пьяница, сапожник Чечкин. Нраву весьма крутого!… Заготпушнина…

ВЕРА: Какая пушнина?

КУЗЬМИЧ: Нет, это счет из Заготпушнины на 2.56. Однажды дед мой, сапожник Чечкин, едва не решил жизни дьякона Иконникова сапожной лапой… 11.89… за то, что дьякон в отсутствие деда моего весьма недвусмысленно посещал мою бабушку… 33.16…

ВЕРА: А ведь Елены-то Николаевны всё еще нет.

КУЗЬМИЧ: Не наше это дело, Верочка… Ты в колхоз-то этой зимой поедешь? Своих-то навестить?

ВЕРА: Не знаю… А Алеша день-деньской лежит сегодня. Всё думает, думает. Аполлон Кузьмич, отчего это женщины любить не умеют?

КУЗЬМИЧ: Как это? А вот посмотри на Наташу: Евгений Осипович в тюрьме, а она… Итого 11.99… Теперь двух копеек не хватает…

ВЕРА: Нет, не то… Почему одни умеют, а другие хвостом — туда-сюда?

КУЗЬМИЧ: Натуры такие. А чаще — люди впутываются.

ВЕРА: Как это?

КУЗЬМИЧ: Люди, Верочка, народ, в общем злобный. Им чужое горе видеть всегда приятнее, чем чужую радость. Разрушать люди любят. Знавал я одну преподлейшую старуху; умница, но жестокая — не приведи Господь. Сама про Христа говорит, а семью чужую, как червь, точит. На моих глазах развела людей и погубила.

ВЕРА: А что ж другие-то смотрели?

КУЗЬМИЧ: Другие? Другие радовались. Я ж тебе сказал, что чужое горе видеть приятно… Вот так, наверно, кто-нибудь и Леночке нашей нашептывает: «Брось его… брось его… на что тебе калека?»

ВЕРА: Да Алеша лучше их всех!

КУЗЬМИЧ: А разведут… Нет, отложу до завтра — совсем запутался. Трех рублей не хватает (собирает бумаги). Разведут. Так уж заведено. Спокойной ночи, Верочка… Шла б и ты.

ВЕРА: Сейчас.

КУЗЬМИЧ: Гуд-бай. Данке шон (зевая уходит).

ВЕРА (подходит к комнате Алеши, прислушивается): Не спит. Нет, не спит.

НАТАША (входит в пижаме): Вера, что ты там?…

ВЕРА: Я… ничего. Показалось, что Алексей Федорович звал.

НАТАША (ищет что-то в буфете):Ах, Верочка, всё-то я вижу, всё-то я понимаю, — но помочь ничем не могу. Ничем, Верочка… Слушай, ты не видела тут такого пузыречка с притертой пробкой? Маме плохо… Ах, вот он.

АЛЕША (входит): Кто у меня Диккенса забрал? Ты, Наташка?

НАТАША: Я.

АЛЕША: Так верни назад!

НАТАША: Не ори. Маме плохо.

АЛЕША: Мне тоже плохо (садится).

НАТАША: Так иди спать.

АЛЕША: Не хочу и не могу… Верни Диккенса.

НАТАША: Да отдам я тебе твоего Диккенса (уходит).

АЛЕША: Верок, ты что вяжешь?

ВЕРА: Носки.

АЛЕША: Зачем?

ВЕРА: Чтоб носить.

АЛЕША: Хороша и без носков.

ВЕРА: Это я вам… К зиме.

АЛЕША: Ты мне лучше петлю свяжи. Умеешь петли вязать? (Пауза). Твой колхоз как называется — «Красная борона»?

ВЕРА: Нет.

АЛЕША: Ну, «Красный хомут»? ВЕРА: Опять нет…

АЛЕША: Знаю: колхоз «Напрасный труд».

ВЕРА: Да нет же… (повеселев). «Красный пахарь»!

АЛЕША: Ну, вот видишь — я чуть-чуть не угадал (туза). У вас в колхозе в валенках ходят?

ВЕРА: Зимой — в валенках.

АЛЕША: Врешь. Летом — тоже.

ВЕРА: Нет, летом в валенках не ходят.

АЛЕША: Вообще не ходят, а в вашем колхозе ходят… И девки у вас замуж не девками выходят.

ВЕРА: Ну, уж это оставьте!…

АЛЕША: Чего там — оставьте! (идет к буфету, открывает дверцу). А потом мужья бьют их смертным боем. И поделом!… (достает бутылку и перевертывает ее). Кто выпил?

ВЕРА: Федор Федорович вылил вон.

АЛЕША: Тогда вот что: спустись в подвал и там за старой шиной, что в углу — найдешь. Да поскорей!

ВЕРА: Алексей Федорович, не надо… Меня ругать будут…

АЛЕША: Я тебе что сказал! Видишь — у меня нога… Не самому же мне идти (Вера угодит, Наташа входит).

НАТАША: Вот твой Диккенс (подает книгу). Ты чего на нее кричишь?

АЛЕША: Да ну ее к чорту!… Что с мамой?

НАТАША: Как всегда — сердце шалит.

АЛЕША: Отец дома?

НАТАША: Дома, там, у мамы (садится). Дай папиросу.

АЛЕША: Куришь во-всю? На. Держи… (Закуривают). «Голос Америки» слушала?

НАТАША: Да.

АЛЕША: Ну, что?

НАТАША: Еще два чехословацких видных коммуниста сбежали в Западную зону.

АЛЕША: А о Смите-то что?

НАТАША: Повторили утреннее сообщение. На второй протест советское правительство всё еще не ответило… А потом мы ничего не разобрали — начали глушить…

АЛЕША: Да, дело, видно, неважнецкое… Эх, придрались бы америкашки к случаю, да как двинули бы!

НАТАША: Нет, Алеша, не хочу я войны.

АЛЕША: А я хочу! Чтоб смели всё к чортовой бабушке! Ни людей, ни любвей, ни измен, ни доносов, ни допросов! — Хорошо!

НАТАША: Ух, как вспомню эти допросы! Вот, знаешь, наглость-то! А Северцев — просто патологический тип.

АЛЕША: А микрофонов в избе нет?

НАТАША: Нет. Я каждый день осматриваю. Да и новый шофер парень, по-моему, ничего…

АЛЕША (задумчиво): А Елены опять нет… Двенадцатый час.

НАТАША: Ну, может быть, задержалась где…

АЛЕША: Ах, сестра! Хоть ты меня не обманывай и не утешай… (Пауза). Была в тюрьме?

НАТАША: Да. Всё по-прежнему. Передачи принимают, но свиданья не дают.

АЛЕША: Укатают его лет на двадцать… Расстрелять-то, пожалуй, не расстреляют.

НАТАША: Ты думаешь — в лагерь?

АЛЕША: Наверно.

НАТАША: Что ж? Я его не брошу.

АЛЕША: Поедешь за ним?

НАТАША: Конечно. Поселюсь где-нибудь возле.

АЛЕША: Скажи на милость — какая декабристка нашлась! Мне бы такую жену.

НАТАША: А то — поступлю вольнонаемной служащей в самый лагерь.

АЛЕША: Не разрешат (пауза) Да… Мне бы такую жену (пауза) . Слушай, Наташа, идея! Если Женьку пошлют в лагерь, скажем — на Колыму, то надо ему удрать заграницу. Там — Аляска.

НАТАША: Чепуха! Разве удрать так просто? Чепуха.

АЛЕША: Ну, хорошо, Меня вот что интересует: допустим, что ему удалось бы удрать и добраться до Америки. Ведь тогда вы никогда… никогда больше не встретитесь… Вот как тут?

НАТАША: Знаешь, когда любишь, то самая большая, по-моему, радость — сознание, что любимому человеку хорошо… что он вне какой-либо опасности, независимо от того — рядом он с тобой или за тысячи верст. И если уж судьба решила так, что мы не можем быть вместе, больше того: Жене грозит многолетнее заключение, то побег заграницу — лучший исход. Родственников у него нет, наказывать некого… только — всё это мечты… мечты…

АЛЕША: Умница ты, Наташка, и сердце у тебя золотое. А вот с логикой-то у тебя того… На поверку-то она, пожалуй, выйдет бабьей. Например: вот я, скажем, сильно люблю Елену, и вот я сознаю, что сейчас ей очень хорошо с любовником… И что же: это самая большая для меня радость? Сознание-то это, что любимому человеку хорошо? Вот как тут по твоей-то бабьей теории?

НАТАША: Циник ты.

АЛЕША: Уж какой есть… Передай-ка мне гитару.

НАТАША: Поздно, Алеша.

АЛЕША: Я тихонько (берет гитару и тихо наигрывает). Борю убили… Глупо…

НАТАША: Так мы и не знаем, как он погиб… Я уверена в одном, что погиб он героем.

АЛЕША: Отчаянная башка… Ах, Борька, Борька…

(Тихо начинает наигрывать песенку Широковых, запевает; Наташа поддерживает, и незаметно для себя они пропевают всю песню — звучит она не так, как в первом акте: бодро и уверенно, — а грустно, с налетом некоторой растерянности и трагизма).

(Пауза)

АЛЕША: Боже, сестра, как мне тяжело! Если б ты знала, как мне невыносимо тяжело…

НАТАША: Знаю, Алеша… Милый Алешка!(обнимает его).

АЛЕША: А как светло, радостно начали мы нашу жизнь… И вот…

НАТАША: Я вчера ночью слышала, как отец плакал. Алеша, ведь он перед нами маску носит. Ему всех тяжелее. И ты не обижай его (отходит, наливает, из графина стакан воды). Хочешь?