Ветер знает мое имя - Исабель Альенде

неухоженой квартире Самуила на пятом этаже, без лифта, готовая превратить ее в уютный домашний очаг. Оклеила стены обоями, чтобы скрыть облупившуюся краску, купила разноцветные одеяла, чтобы потертый диван не так бросался в глаза и супружеская постель выглядела наряднее; наделала бумажных фонариков и расставила по всем углам горшки с живыми растениями. Она влилась в жизнь квартала выходцев с Антильских островов так легко, будто сама приехала с Ямайки, научилась готовить еду со специями, которых раньше не знала, и танцевать под карибские ритмы в местных барах и ресторанах, где соседи собирались по вечерам. Вскоре по приезде Надин приняла участие в уличном протесте против агрессии полицейских, которые оказались такими же расистами, как и американские, получила удар дубинкой по спине и осталась лежать на мостовой среди мусорных баков. Там ее и нашли последние демонстранты, которые расходились по домам, вдоволь накричавшись и заработав свою порцию синяков и ссадин. Пострадавшую отнесли в соседнее кафе, которое по вечерам превращалось в бар и танцевальный зал, и позвали врача, жившего неподалеку. Этот уроженец Тринидада не только получил медицинское образование, но и унаследовал мудрость знахарей. Определив, что переломов нет, он предписал покой, лед и аспирин. «Эта молодая женщина очень смелая и к тому же носит ребенка», – объявил он перед кучкой зевак. После инцидента Надин завоевала полное доверие общины. У нее появилось много друзей, в то время как Самуил, проживший в квартале несколько лет, не знал там ни души, пока молодая супруга не распахнула перед ним двери соседей.

* * *

За короткое время Надин изменила жизнь Самуила и смягчила его характер. Он понял, что никогда не сможет удержать ее – она ускользает, как песок сыплется сквозь пальцы; Самуил захотел по крайней мере следовать за ней, но и это оказалось неосуществимым. Наконец он отказался от мысли вечно ее догонять и только с восхищением следил за полетом этой вечно ускользающей жизни, так непохожей на его собственную. Надин была куда более стремительной, непредсказуемой, взрывной и страстной, обладала безошибочной интуицией, которая позволяла ей приходить к определенному выводу за несколько секунд, в то время как Самуил над тем же самым размышлял неделями, кроил и перекраивал свои планы. Общительная, любопытная и отважная, Надин вступала в разговоры с незнакомыми людьми, подбирала бездомных животных, исчезала, исполняя какие-то таинственные миссии, которые на поверку оказывались благотворительными. Ее веселость уравновешивала меланхолию ее мужа; ее раскованность камня на камне не оставляла от его вечных опасений. Самуил был уверен, что любит Надин и нуждается в ней гораздо больше, чем она любит его и нуждается в нем, и это наделяло девушку страшной властью.

Самуил всегда будет помнить ее такой, какой она была в Лондоне, в первый год брака, с выпирающим животом будущей матери, в ситцевом платье и шлепанцах, с сумкой, набитой овощами, с вызывающей походкой. Здесь, на этих улицах, таких колоритных, что они даже не казались английскими, среди смуглых людей, запаха кофе, автомобильных гудков, криков и музыки, Надин создала окончательную версию самой себя. Она решила воспользоваться сокровищами искусства и культуры, которые предлагал Лондон, и не без помощи мужа научилась ценить классическую музыку, обошла все музеи и посещала театр, когда позволял бюджет или когда находилась какая-нибудь работа за кулисами.

Камиль родилась в 1961 году в больнице антильского квартала; здесь Надин произвела на свет новую жизнь, разделив этот опыт с лежащей рядом эмигранткой с острова Сан-Томе, чьи предки были рабами. Потом, поднеся к груди новорожденных девочек, матери договорились дать обеим имя Камиль, в честь художника-импрессиониста Камиля Писарро, которым Надин восхищалась почти так же, как Ван Гогом. Негритянка слышала это имя у себя на острове, но думала, что так называется средство от глистов.

Маленькая Камиль росла как продолжение Надин и всегда была с нею – сначала в кенгурушке за спиной, потом семеня следом. С самого детства она вела себя как дрессированный зверек: могла часами молча сидеть в уголке, куда ее определяла мать, занимая себя одинокими играми, а позже – чтением. Отцу, Самуилу, доставалась чисто пассивная роль. Ему ни разу не довелось приготовить рожок или поменять пеленку; он, как и все в те времена, считал, что муж обеспечивает семью, а жена занимается детьми. Такой расклад устраивал необщительного Самуила: ему было трудно устанавливать связи с людьми, и с дочерью в том числе. Сломать этот эмоциональный барьер сумела только Надин. Общаться с Камиль музыкант начал позже, через три или четыре года, когда девочка уже рассуждала и проявляла чувство юмора. Такая дочь идеально подходила для пары, погруженной в собственные интересы: она нисколько им не досаждала и была вполне самодостаточной личностью.

Увлечение искусством, впоследствии принесшее Надин славу, началось в расположенном неподалеку от их квартиры скромном общественном центре, где висели дюжины гаитянских картин. Надин часами всматривалась в них, фотографировала, копировала, очарованная сюжетами и яркими красками. Она и сама хотела писать картины в таком стиле, но подлинного колорита не получалось, цвета выходили кричащими. Когда Камиль пошла в детский сад, Надин записалась в ремесленную мастерскую, где впервые увидела ткацкий станок. Едва освоив азы техники, женщина принялась ткать ковры в гаитянском колорите – со временем они станут цениться как подлинные произведения искусства.

Самуил не имел склонности к поэзии, но всегда думал, что ремесло ткачихи – прекрасная метафора личности его жены, которая шла по жизни, собирая и сплетая воедино людей и их истории, точно так же как она подбирала разноцветные нити и вплетала их в свои ковры.

* * *

В 1968 году, когда Камиль исполнилось семь лет, Самуилу предложили место в Симфоническом оркестре Сан-Франциско. Супруги долго не раздумывали: оплата предлагалась заманчивая, а им хотелось сменить обстановку. Они прибыли в Калифорнию в тот самый день, когда в Лос-Анджелесе застрелили Роберта Кеннеди, через два месяца после убийства в Мемфисе Мартина Лютера Кинга: вся страна бурлила в предчувствии больших перемен. Они временно устроились в пансионе в Хейт-Эшбери – этот район когда-то был раем для хиппи, но становился все буржуазнее по мере того, как последние дети цветов разбредались по миру.

После вступления в Симфонический оркестр Самуилу пришла в голову счастливая мысль перед концертами рассказывать публике о произведениях, которые будут исполнены; получив представление о композиторах и о последовательности пьес, люди лучше оценят сам концерт. Вначале его слушали тридцать-сорок человек, по большей части седовласые старцы, но слухи распространялись, с каждым разом собиралось все больше людей, включая и молодых, а со временем стал набиваться полный зал.