Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Да, река времен! И когда мы уже все знаем наперед, надобно уходить из жизни!

– Уход труден!

– Уход труден всегда! Причем порою молодость легче расстается с этой жизнью, чем старость, хотя должно бы быть наоборот. Скажи, Феофан! – Сергий поднял осерьезненный взгляд на грека. – Тебе не блазнит воротить на родину свою? Хотя бы перед смертью?

Феофан долго молчал, прикрывши глаза.

– Порою долит! Понт… Оливы… Запах лавра… Но подумаю так – и понимаю, что там меня теперь никто не ждет, что я уже тут, на Руси! А там стал бы тосковать об этих борах, метелях, о вашей золотой осени… Моя родина ныне здесь, на Руси, а не где-то там, где я ныне буду токмо захожим странником! Я и на погляд не желал бы явиться во град Константина, столь многое, по рассказам, исчезло и опростело в вечном городе! Не хочу разрушить воспоминания своего! Наверно, родина там, где твой труд и где ты крепко занадобился людям… Я понял, какой вы народ, когда из Кафы приехал в Нижний и первая же баба, которую я попросил продать мне еды, накормила нас, как бают на Руси, «от сердца», напоила, помнится, молоком и даже обиделась, когда я похотел предложить ей плату: дорожного, мол, человека грех не приветить! А сейчас – сейчас я не чувствую себя на Руси чужим… Да и писать так, как я пишу ныне, я бы там не смог! Нынче я даже думаю про себя иногда русскою молвью! – прибавил он, воздохнув.

– В этом я могу понять тебя, ибо в молодости перебрался из одного княжества в другое, из Ростова в Радонеж… Хоть мне и не приходило учить чужой язык. И потом, я был моложе тебя в ту пору, всего лишь отроком, ты же приехал к нам уже зрелым мужем… Не ведаю, как степняки привыкают к нашей жизни! Однако привыкают! Меняют веру, поступают в русскую службу, женятся… Да и целые народы: меряне, мордва, мурома, весь, черные клобуки, берендеи – те еще с прежних, киевских времен! – становятся русичами… А мой ученик Афанасий уехал жить к вам, в Царьград… Я всегда стремился понять, как это происходит? А тысячи уведенных в полон да и оставших там? Колико у татаринов русских жен! И ведь в конце концов не возникает некоего безымянного народа! На Руси от смешанных браков родятся русичи, в татарах – татары. Иногда это к хорошу, иногда к худу – трудно понять! У нас с вами, греками, хоть вера одна! А ежели надобно переменить веру? Как тот же Витовт? Что происходит с таким?

Сергий смолк, и оба подумали о Витовтовой дочери, и оба промолчали. Ибо здесь начинался великий вопрос о пастырях народов и о том, могут ли они быть из чужой земли и языка чужого. И что тогда – какую благостыню или какое зло возмогут принести народу, над коим их судьба вознесла быть владыками? Древний и поныне неразрешимый вопрос! И Феофан предпочел воротиться к прежнему рассуждению о времени и судьбе.

– Тебе, Сергие, внятно что-то иное, чем всем нам. Ты живешь вне времени и будешь жить вечно, даже и после смерти своей. То, что с тобой, останется жить на земле. Мне же некому передавать свою боль, свою страсть, свой талан, врученный мне Господом!

– Будет Андрей Рублев! Будут и иные!

– Все одно! Будут иные и будет иное! Вот почему я спешу и мучаю себя. За мной – умирающая Византия. А за тобой – молодая, грядущая к деяниям и славе страна. Тебе жить вместе с ней!

– Не ведаю. Исполняю долг, завещанный мне Вершителем сил. По-видимому, труд мой угоден Господу.

– Были знаменья?

– Да.

Феофан молча достал с полицы темную оплетенную глиняную бутыль. Налил себе греческого, почти черного вина, отдающего смолой. Сергий покачал головою:

– Мне квасу!

Они подняли наполненные чары, поглядели друг другу в глаза, выпили.

– Труд во славу Господа не напрасен ничей! – сказал Сергий.

Грек сумрачно поглядел на него, затрудненно кивнул. Отмолвил спустя время:

– Верю, что ты не утешаешь меня, а речешь правду! – помедлив, потянулся вновь к бутыли с вином.

– Я всякий труд творил с радостью! – тихо домолвил Сергий. – Как только человек теряет радость труда, он начинает злиться. Мужик, когда ему неохота пахать землю, творить свой труд, – бьет лошадь. Бьет жену, когда перестает ее жалеть. То же и со всяким людиной, до князя самого. Когда тот забывает о делах государства ради роскошей и утех плоти, когда перестает любить свой княжеский труд, тогда крушится и сама держава, сама власть.

И я боюсь одного в грядущих веках: чтобы игемоны церковные не стали такими, как Пимен, а правители Русской земли не сделались схожими с нынешним Палеологом, коему завлечь новую юбку становит важнее судьбы византийского престола. Кто направит властителя, егда не будет духовного вождя, схожего с Алексием?! Вот о чем моя единая дума и печаль!

– Надобны еще и такие, как ты! – отозвался Феофан.

– Такие, как я, будут, – подумав, возразил Сергий, – но ежели при том не станет таких, как Алексий, как им пробиться к престолу? А за грехи властителей расплачивается целый народ!

Они вновь поглядели в глаза друг другу, два человека, для которых понятия Родина и Бог были важнее их собственной судьбы. Два человека, готовых и способных на высочайшую жертвенность, доступную духовному существу в этом бренном и тварном мире, где рядом с великим соседит малое и где сосуществуют столь отличные друг от друга люди, что с трудом верится подчас, что это существа единой породы, равно созданные высшею силой творения и равно наделенные грозным даром Вседержителя – свободою воли.

– Отроком я представлял себе пустыню рыжей и жаркой. И сухой. А Федор много сказывал о Царьграде. Расскажи, как там у вас? – попросил Сергий.

– Рыжей и сухой! – повторил задумчиво Грек. – Я не был в Палестине. У нас же – горы и горные долины меж них. Мне легче живописать красками, чем словами!

– Я слышал, ты много разного речешь о вере яко философ, и даже во время работы своей!

– То иное! – возразил Грек. – Тамо я учитель и как бы пророк, с тобою же чувствую себя робким учеником, притекшим к мудрому старцу в жажде истины. Но попробую рассказать тебе о том, что зрел сам и чего не видел ты!

Архиепископ Федор вступил в палату как раз в тот час, когда Феофан сказывал о Византии. Оба враз поглядели на него, и знаменитый иерарх почуял вдруг себя