Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов

ее решению на окраинах империи он видел в модернизирующей русификации. Только таким путем «Северный край» мог, по мысли С. В. Максимова, стать частью единого национально-государственного тела и преуспеть в своем развитии. Русификация и модернизация представлялись в данном случае двумя сторонами одной медали. При этом, в отличие от своих предшественников-путешественников по дальнему северу, С. В. Максимов отмечал не только культурные (освоение русского языка, христианизация, перенимание образа жизни и т. д.) черты русификации индигенного населения, но и физические:

Резко бросается в глаза низенький лопарь, всем обличьем заметно отмеченный от соседнего русского люда. Глянцевито-черные волосы щетинисто торчат на голове и, кажется, никогда не способны улечься, они висят какими-то неровными клочьями надо лбом, из-под которого тупо и лениво глядят маленькие глаза, большею частию карие. Несколько выдавшиеся скулы, значительной величины разрез рта делают из лопаря некоторое подобие самоеда, если бы только все черты лопаря были менее округлы, если бы разрез глазной был уже и самая смуглость лица была бы сильнее. Лопарь, напротив, в этом отношении составляет как бы переход от инородческого племени к русскому, хотя бы, например, от того же самоеда к печорцу421.

Печорцев, то есть ижемских зырян, С. В. Максимов, в свою очередь, считал продуктом «смеси коренных зырян с людьми русской крови новгородского происхождения»422. Таким образом, по С. В. Максимову, русификация «дальнего Севера» подразумевала не только культурную, но и физическую ассимиляцию индигенного населения «северными славянами». По крайней мере, тех его групп, которые были способны к этому. Например, лопарей: «Лопарь, сравнительно, выше ростом самоеда, менее плечист и коренаст, хотя и далеко не дошел до русских, между которыми попадаются истинные богатыри и красавицы»423. Еще не дошел, но, видимо, может дойти. А вот в ассимиляционных способностях самоедов С. В. Максимов не был уверен: «Оно [самоедское племя] упорно держится за старые обычаи и не хочет, по примеру лопарей, сближаться и сливаться с русским племенем»424. Он вообще едва ли воспринимал жителей тундры как полноценных людей. Их описания у С. В. Максимова постоянно сопровождались самыми уничижительными эпитетами. Даже характеризуя самоедов как умелых охотников, С. В. Максимов объяснял их навыки… умственной отсталостью:

Самоеды, прикочевывающие со своими оленьими стадами в летнюю пору на Канинский полуостров, иногда по целым суткам флегматически-сосредоточенно лежат в своих карбасах, спущенных на якорь дальше от берега, и терпеливо выжидают, когда-когда покажется на поверхности воды черная головка нерпы, тевяк или морской заяц… (самоеды, как и русские поморы, меткие стрелки). Но такое терпение – выжидать целыми сутками зверя на поверхности воды – может доставаться только на долю полу-идиотов из самоедского племени425.

С. В. Максимов приветствовал модернизирующую русификацию «дальнего Севера» как однозначно прогрессивное явление. Он с восторгом отмечал, что наиболее развитые, по его оценкам, местные «племена» «большею частию или уже обрусели, или находятся в последнем, близком к этому великому делу периоде»426. С. В. Максимов относился к числу тех российских этнографов (в 1900 году он получил звание почетного академика Петербургской академии наук), кто понимал этнографию как историю русификации этнических меньшинств427. Дискурс русификации428 как желаемой одновременно культурной и физической ассимиляции «инородческого» населения имперских окраин, представленный в трудах С. В. Максимова (после выхода «Года на Севере» он по заданию Морского министерства объехал Амурскую область и опубликовал выдержавшую два издания книгу «На Восток, поездка на Амур в 1860–1861 годах. Дорожные заметки и воспоминания»), получил широкое хождение в 1860–1870-х годах, то есть в то время, когда в условиях стремительной трансформации российского пореформенного общества за идеал его дальнейшего развития был принят образ единого национально-государственного тела429. Если ассимиляция не удавалась, то индигенное население подвергалось в трудах «народоведов» риторической маргинализации и «лишалось» прав на свои земли в пользу «великороссов», которым приписывались исключительные способности в деле освоения новых территорий. Так, С. В. Максимов утверждал:

Умение освоиться с чужой местностью в течение шести – семи веков, как с родною, дает почти прямое право считать русское племя за аборигенов прибрежьев Белого моря, а настоящих аборигенов – финское племя лопарей – как пришлецов, как гостей на чужом пиру и притом гостей почти лишних и ненужных430.

Таким образом, отношения «пришлые» – «местные» полностью переворачивались. Следует заметить, что рассуждения С. В. Максимова не были чем-то исключительным. В опубликованной в 1857 году в «Северной пчеле» программной статье «О морской торговле Сибири прямо с Западною Европою», ее автор, сибирский купец и путешественник Г. В. Колмогоров сходным образом обозначил роль «русских сибиряков» в жизни Второго Севера России. Опорную структуру последнего, по мнению Г. В. Колмогорова, образовывали «многочисленные оазисы, [в которых] живут оседло промышленники русские в многочисленных зимовьях-деревеньках, зимуют полуоседлые и кочующие дикари и большая часть бродячих дикарей»431. Линия русских зимовий-форпостов колонизации протянулась вдоль Оби и в особенности Енисея, берега которого – тут Г. В. Колмогоров цитировал известного сибирского общественного деятеля и краеведа И. Я. Словцова – были «унизаны промышленными зимовьями, как глинисто-утесистые берега некоторых рек гнездами чирков»432.

Русское племя… под именем промышленников в так называемых зимовьях, деревеньках из двух до четырех домов – это сброд разного звания людей: мещан, крестьян и поселенцев, расселившихся здесь и расселяющихся и доныне с женами, детьми и со всем хозяйством. Эти промышленники, занимаясь сами звероловством, рыболовством, птицеловством и оленеводством, а более выменом у дикарей рухляди и других произведений, могут считаться, в некотором смысле, настоящими владельцами этой равнины [тундры]433.

На первый взгляд, русификаторский дискурс не отличался от камералистского: он также распределял местные племена по «шкале сравнительной цивилизованности», утверждая приоритеты прогрессивного развития отдаленных окраин и их населения. Однако по своей сути русификаторский и камералистский языки различались кардинально. Тогда как последний не подрывал и не опровергал существующий миропорядок, лишь фиксируя и каталогизируя разнообразные сущности, первый был нацелен на «революционный акт переописания» (термин М. Могильнер434). Зародившийся под влиянием биологического эволюционизма в русле беллетризованного народоведения, русификаторский дискурс был нацелен на радикальную пересборку имперского общества. Ситуация имперского разнообразия больше не воспринималась как норма. Это была новая риторическая модель, объясняющая и оправдывающая включение «окраины» в общее имперское пространство435. Более того, оказалось, что именно «окраины» образуют большую часть «священной» земли Русской436. Таким образом речь шла о формировании единого национально-государственного тела, посредством распространения вплоть до самых крайних пределов страны доминирования государствообразующей имперской «народности»437. В частности, таким образом была заложена основа для символического присвоения территорий северных народов438. Уже в 1860-х годах заинтересованные в промышленном освоении Крайнего Севера российские предприниматели стали говорить о нем как о «коренном русском севере»439 (см. главу 5).