Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

предупреждения; и о других причинах, по которым их род был обречен. Однако к этому моменту стихи делались уж совсем замысловатыми, голос Вёрно-на превращался в бормотанье, из которого Лея с трудом делала вывод, что спасение несет в себе Вёрнон и всё то, что он олицетворяет, а не прочие мужчины семейства и не то, что олицетворяют они. При этом сам поэт, трепетно жаждущий провести с ней час-другой после обеда — когда ни один мужчина, в частности муж Леи, здесь точно не появится, а рядом находятся только самые благонравные дети — Бромвел, Кристабель, Иоланда и Рафаэль, — да и те заняты книгами и играми или попытками, как правило, неудачными, привлечь внимание Малелеила его собственными очаровательными отпрысками, — войдя в покои Леи, смотрел на ее бюст, на гладкую белую кожу ее огромных грудей и, замирая и запинаясь, произносил слова приветствия, настолько бессильный, что даже краской заливался не сразу, а спустя минуту или две…

«С чего это я должна себя стыдиться? — сердито думала Лея, хотя на самом деле ей было стыдно, по крайней мере, она немного смущалась (потому что помнила, как в юности презирала саму мысль о детях и клялась, что никогда не позволит себе так опуститься). — Почему нельзя гордиться такой, какая я есть?»

— Вёрнон, Бога ради, — нетерпеливо восклицала она, сжимая его холодную вялую руку, — садись же, я тебя ждала. Такая скукота все утро, Гидеон уехал в Порт-Орискани и до завтра не вернется, у него там переговоры по такому сложному и нудному делу, что я даже не стала притворяться и вникать — кажется, что-то связанное с зернохранилищами. Или железной дорогой? Твой отец наверняка знает, но ты его не спрашивай, к чему вдаваться в такие пустяки! Лучше почитай мне, что ты успел сочинить со вчерашнего дня! Налей мне сперва немного эля, да и себе тоже, и будь любезен, передай орешки, если, конечно, дети их еще не все сгрызли, и сядь, прошу тебя, вот здесь, у камина. Ну же.

И, завороженный, Вёрнон Бельфлёр садился совсем близко от Леи, колени у него слегка подрагивали, дыхание сбивалось, он то и дело дергал себя за бороду тонкими пальцами. Начинал он, робея, чересчур громко, с нескольких строк Шелли, или Шекспира, или Гераклита (Этот космос, один и тот же для всего сущего, не создал никто из богов и никто из людей, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерно воспламеняющимся и мерно угасающим), которых, совершенно очевидно, считал своими духовными братьями, и если порой Лея едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться над его самовлюбленностью (для этого она была слишком хорошо воспитана), то в другое время бывала так растрогана, что по щеке у нее вдруг сползала крупная слеза, и маленький Бромвел с присущим ему недоумением исследователя спрашивал:

— Мама, почему ты плачешь?

— Понятия не имею, — бросала она, по-детски утираясь рукавом.

Гидеона вечно не было дома, он постоянно разъезжал по делам своего отца и дяди Хайрама, и поэтому к ней заглядывал Вёрнон (ведь красавцу Николасу Фёру, за которого Лея вполне могла выйти замуж — да, могла, раз уж замужество было неизбежно, — как и Итану Бернсайду, и Мелдрэму Стедмэну навещать ее было нельзя из страха пробудить в Гидеоне ревность); Вёрнон, такой женственный и в котором Лея души не чаяла, хотя порой ее вгоняло в дрему не только его чтение, но и беседы. Гидеон, узнав об этом, совсем не ревновал кузена. Может, чуть презирал его, но не ревновал.

— Садись же, — Лея подавила зевок, — и почитай мне, что сочинил со вчерашнего дня. А то все утро такая скукота, и голова тяжелая, и мне так одиноко…

Хотя Вёрнону еще не было тридцати, его каштановые волосы уже подернулись серебром, особенно заметным на висках, а жидкая бороденка поседела почти полностью. «Какая жалость, — думала Лея, — что у него нет жены. Нет и не будет. Иначе она взялась бы за него и брила ему бороду, и удаляла волоски из ушей, и следила, чтобы он не ходил пять дней подряд в одних и тех же мешковатых брюках и этой засаленной жилетке. Если бы его кто-нибудь целовал, он и выглядел бы свежее…»

Вёрнон, воюя с несоразмерно большими страницами бывшего гроссбуха, взглянул на Лею так — но нет, это невозможно, — словно ее взбалмошные мысли обладали даром проникать в него. Он долго смотрел на нее, и в комнате повисло тягостное молчание. Вдруг Лея вспыхнула, глядя на лицо молодого мужчины — вытянутое, с землистого оттенка кожей, на его чудные глаза (один голубой, другой бледно-карий — похоже, прямо смотрел только голубой глаз, карий же слегка косил влево), на гусеницы бровей, густых, как у Гидеона. Нос у Вёрнона был бельфлёровский — длинный и прямой, на самом кончике мягкий, как воск, однако все остальное рот и особенно глаза — Вёрнон унаследовал от матери. Годы угрюмых раздумий проложили на его узком, с залысинами, лбу глубокие морщины, возле губ залегли преждевременные складки, словно берущие рот в скобки, лицо же отличала почти треугольная форма: подбородок, особенно по сравнению с удлиненным лбом, казался слишком маленьким и в профиль выглядел так, будто стремится сжаться в точку. И тем не менее было в Вёрноне нечто притягательное, располагающее. Хотя мужественностью природа его обделила, и ни на Гидеона, ни на Юэна, ни на Николаса Фёра он не походил, Лея с твердой убежденностью считала его привлекательным именно по причине явной ранимости. Кроме того, молодой человек был застенчиво пылок и кроток, но, едва начав декламировать, он забывал обо всем вокруг, охваченный крепнущей страстью, так что его тонкий, пронзительный голос набирал силу и дрожал.

В поэзии Лея совершенно не разбиралась: в Ла Тур на уроках французского и английского им задавали учить стихи наизусть, однако даже тогда она понимала лишь малую часть, а по окончании учебного года тотчас всё забывала. Тем не менее она восхищалась упорной приверженностью Вёрнона творчеству вопреки сыпавшимся на него насмешкам. (Ох уж эти насмешки! Чего только ему не пришлось вы-места с тех пор, как слова вскружили ему голову — не их смысл, даже не их звучание, но сам их вес и качество, — а случилось это в возрасте девяти или десяти лет, когда Вёрнон с головой окунулся в «классиков» — то