Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

Чрез минуту после появленья колымаги на дворе князя — уже барыня и её дочь были окружены всей дворней и подняты чуть не на руках на второй этаж дома, где на лестнице их встретил князь.

Объятия и поцелуи, расспросы в перебивку и неподдельное добродушие, искренняя радость — слышались повсюду. Господа целовались наверху, а дворовые целовались внизу, на лестнице и на дворе, и гул голосов шёл по всему дому, будто проснувшемуся от долгого сна. Утром въехали во двор экипажи и подводы, а в сумерки ещё двор кишел как муравейник. Господа уже не только нацеловались, но и накушались, наговорились досыта, а холопы всё ещё не могли распутаться с кладью и угомониться. Лошади из экипажей выпряжены, а дворня, лакеи, казачки, горничные и девчонки снуют и все голосят на подъезде. А вокруг экипажей, на ступенях подъезда, в дверях парадного входа и швейцарской, даже на большой лестнице — будто после пожара, рассыпался всякий скарб, корзины, ящики, узлы, подушки, котомки. И как такое количество всякого добра помещалось в экипажах, и как доехали до Москвы, и зачем приехали, и как кони от всего этого люда и его добра, что пришлось везти, не подохли дорогой — это всё, конечно, одному Господу Богу ведомо.

Гостья князя — на всём белом свете его единственная родственница, — была по мужу помещица степная, из-за Каширы, мать сержанта Бориса — барыня Настасья Григорьевна Борщёва. Уже давно не видавшись с дядей-князем, она, вместе с мужем, всё собиралась в Москву, всякое лето и всякую зиму, и всё не могла собраться. Время шло год за годом, сына отправили на службу в гвардию, а затем и муж, Илья Иваныч Борщёв, поболев — помер. Это случилось уже пять лет тому назад. Настасья Григорьевна, плача и печалуясь на своё вдовье состояние, тотчас опять собралась "на мыслях» к дяде-князю. Надо было повидаться, поплакать, посоветоваться, как ей теперь жить горемычной вдове на свете, помолиться в церквах московских, поглядеть на свою двоюродную сестрицу-княжну, да посидеть в её красивой девичьей горнице, в три итальянских окошечка, откуда видна стена Китай-города. И стала Настасья Григорьевна собираться в путь. И вот барыня-вдова, справив поминки по муже в двадцатый и сороковой день, стала подробно расспрашивать всех и каждого о пути в Москву... Все говорили, что путь...

— Ничего! Ездят!..

— Прежде всего на Воскресенское... А там скажут...

— Вот намедни купец приезжал из Крапивны, говорил — ничего. Генерал тоже проехал к себе в Орловскую вотчину — даже очень хвалил... В одном месте, подле города Серпухова, шалят очень... Тоже выворотили его где-то в овраге... А то ничего!

— Ныне в Москву ездить — пустое дело. Что ни село — всякому понятно, что, мол, проезжие господа помещики по своей надобности.

Но барыня, слушая все такие рассужденья, думала про себя:

— Да, хорошо так сказывать вчуже. А поди-ко, рассуди как следует, так в Москву ехать — шутки плохие!

Настасья Григорьевна опрашивала всех осенью и решила, что зимний путь куда лучше, и лошадям легче, и скорее доедешь... И это было справедливо. Но пришла и зима, и барыне стало сдаваться, что зимой холода, морозы, ухабы, постой везде душный да грязный... А помилуй Бог — метель! Заблудишься и помрёшь без покаяния среди сугробов... Это тоже было справедливо! Уж лучше гораздо летом ехать! Как весенние воды спадут, да просохнет, тут и двинуться к дяде-князю...

Проходило и лето!

Жара, духота, и опять всё-таки — хоть и сухо, — а как можно ручаться — что вдруг выедешь и пойдут дожди да ливни... Экипажи поломаешь, застрянешь где-нибудь, лошадей поморишь... А помилуй Бог, в тёмную ночь, безлунную, да вывернут где-нибудь на косогоре, да вверх тормашкой поставят карету. Ведь убьют — просто убьют!.. Зимой дорога гладкая, наезжанная, по маленькому морозцу, — по первопутке особливо, — ехать гораздо приятнее! Не путь, а удовольствие! И живо до Москвы доскачешь, не то, что по грязи невылазной тащиться, по рытвинам, да промоинам, где, того гляди — беда! Летом не в пример возможнее убиться до смерти...

И вот летом барыня, взираючи "на мыслях» на зимний путь, хвалила его, говоря, что летом в деревне приятнее: и овощи, и грибы тут, да и хозяйство тоже — посев, сенокос, уборка хлеба и всё такое. Хозяйский глаз нужен!.. Зимой же тоска и дела никакого...

Ну, а зимой опять барыня хвалила летний путь и боялась метелей в поле и погибели среди сугробов без покаяния.

И выходило, что в Москву поехать — "шутки плохие".

Так из года в год и прособиралась Настасья Григорьевна, ровно пять лет, вплоть до коронации государыни. Но и это торжество не сдвинуло бы помещицу каширскую с насиженного за 25 лет родного места. Главное, что понудило добрую барыню решиться на путешествие, были иные причины.

Сын её, Борис, единственный из трёх сыновей, оставшийся в живых, был в Питере. Давно не видала она его, и сердце наболелось об нём. Что-то он, бедный, одинокий в Питере? Сирота — сиротой. Не с кем слова молвить. Молиться Богу, поди, разучился. Да и есть ли ещё там храмы Божьи. Что он, сердечный, без уходу родительского. Небось высох, замучен службой да начальством.

И матери по зарез хотелось повидать сынка, которого она не видала ещё ни разу в его военном платье.

А тут нежданно случилось событие чрезвычайное.

Вдруг явился посланец, нарочный от Артамона Алексеевича, который вызывал племянницу в Москву, по особому, тайному и самонужнейшему делу.

Но главное было ещё другое. Когда Настасья Григорьевна, овдовев, собралась в Москву, единственный ребёнок при ней, — дочь Агаша — была только по 12-му году, худая, длинная девочка, с бледным лицом и вечно разинутым ртом... Пока мать собиралась ехать в Москву — дочь, незаметно для неё, да и для себя, стала 17-летней девицей-невестой, на которую уже начинали поглядывать и заглядываться соседи и их сынки-недоросли. Один раз вдруг зашла речь об сватовстве...

Настасью Григорьевну это сватовство будто разбудило.

"И впрямь Агаша ведь невеста!!" — подумала она.

Но тотчас же Настасья Григорьевна решила, что для её Агаши — племянницы князя Лубянского, жених в Кашире ещё не народился. Таковой есть и отыщется скорёхонько в самой Москве, а то из Питера приедет. Важный, чиновный, с орденом на шее, с вотчиной в целый уезд.

Но для этого, хочешь не хочешь, а в