Лев Прозоров - Коловрат. Языческая Русь против Батыева нашествия

Песню пропой мне, волк-одинец,

Зеленоглазый мой брат,

В час, когда туч пробивая свинец,

Зимние звезды горят.

Спой мне, что горе с тоской не навек,

Кончится время беды.

Спой мне, что скоро окрасят снег

Крови свежей следы.

Капает с белых клыков слюна,

В ноздри бьет страх чужака.

Кто говорит, будто кровь солона?

Врете – она сладка!

…Русскую землю укрыли снега,

Саван метели ей ткут,

Месяц острит молодые рога,

Холод предутренний лют.

В небе сквозь тучи звезда-студенец

Светом багровым сверкнет…

Песню печальную волк-одинец

Стылому бору поет. [204]

Долго молчали. Наконец, воевода Коловрат приоткрыл опустившиеся было веки, улыбнулся:

– Ладно поешь. На сердце… прояснело.

А старый Сивоус примолвил:

– Не зря твой отец с самим Бояном равнялся, видно.

Мертвых на побоищах больше не тревожили – покуда орды не видать. Уж чего-чего, а остывших тел нынче хватало, долго искать бы не пришлось. Вскоре же их увидали в числе попросту несказанном.

Там, где был город Коломна, тела в доспехах усыпали весь берег. Тела лежали на льду и даже за Окой – воины разбитой рати искали спасения там, в лесах… Добежали не все… если вовсе добежал кто. Другие пытались укрыться в городе. И на их плечах в город ворвался враг. Ворота так и остались распахнуты, как рот мертвеца, и вспухшим языком между челюстями казалась щетинящаяся от стрел груда мертвецов промеж створками.

– В самый бы раз, как Тугарину княжичу, когда он к той Маре-Марене ездил, окликнуть – есть ли, мол, живой человек [205] … – оглядываясь, проговорил Чурыня. – А он бы нам сказал, что то за сила, кто побил…

– Нынче и живого не надобно. Так спросим, – хмыкнул Златко, бывший Гаврило.

– Вот уж не к чему, – покрутил усом Сивоус. – Вон щиты наши. А вон, гляньте, со львом-зверем на дыбках [206] – володимерские. Выслал, видать, Юрий Всеволодович, подмогу, не в пример Михайле Черниговскому….

– …И всей той подмоги достало тут полечь… – проговорил Догада.

– Сивоусе, подъедь, – окликнул воевода. – Доспех знакомый…

Только по доспеху лежавшего и можно было признать. Головы не было – видать, разжился добычей чужак. Может, и царю своему отвез на потеху – доспех знатный. Дощатый набор, вроде позолоченный даже, с круглой пластиной-зерцалом на груди, на ней Богоматерь-Одигитрия воздела руки, оберегая. Рядом с щитком – дыра от удара копейного, что щит с львом-зверем расщепил. А портов нет – не побрезговали чужаки с покойного стащить.

– Как, поди, незнакомый, – проворчал старый гридень. – Еремей это, Глебов сын, воевода, что, слышал, Всеволоду Юрьевичу нынче служит… служил, стало быть [207] . А мне ведь при отце твоем, воевода, с ним переведаться приходилось, как они на наш город ходили. Тогда думалось, злее врагов не будет… А теперь – как во сне всё привиделось.

Все замолкли. Звезды мерцали над еще одним мёртвым городом, над побитой ратью двух князей.

От ворот города радостно закричал Глуздырь:

– Живые! Воевода, живых нашли!

– Ну, Чурыня, вот тебе твой «живой человек», – усмехнулся Сивоус, поворачивая коня на крик.

Живой, по правде сказать, был один. Взъерошенный парень, с молодой светлой бородою, в кольчуге поверх стеганого подлатника, в прилбице и без шлема.

– Кто таков будешь? – спросил с седла воевода.

– А ты это, добрый человек, вон у того своего гридня спроси, – ткнул «живой человек» пальцем в Головню. – Он, как послушать, про меня много чего такого знает, чего и сам за собой не ведаю. И с матушкой был знаком, и с бабкой… а с виду и не скажешь…

– Кольчугу изгадил, паскуда, – огрызнулся на взгляд воеводы рыжий гридень. – И кольчугу, и тулуп, и рубаху… да и больно, мать твою через тын…

– Кто ж тя разберет по ночи-то, кто ты есть, – без раскаяния пожал плечами светлобородый. – Думал, поганин отбившийся… слышу – верхом, а мне б конь не помешал. Я, промеж прочим, и по сю пору не знаю, кто вы такие. Что не нелюди эти, уже разобрался.

– Не эти, – усмехнулся Чурыня. – Не эти, другие…

– Какие еще другие? – моргнул «живой человек».

– Ты про навьих слыхал?

– Я много чего слыхал… особливо на Осенние Деды да на Карачун ввечеру, – усмехнулся светлобородый.

– Теперь гляди.

Светлобородый оскалился засмеяться, поводил глазами по лицам – и обронил улыбку с губ.

– А ты, земляк, не шутишь… то-то гляжу, глаза у вас, как у рысей, в темноте светятся, думал, показалось… Погодь, так я, – обернулся к Головне, – и впрямь тебе полпера от рогатины в спину вогнал?! Не померещилось мне?

– Чтоб кому другому про тебя так померещилось! – всё еще со злостью отозвался рыжий гридень.

Светлобородый перекрестился:

– Господи помилуй! Ну и дела творятся… И куда ж вы нынче?

– На пир, – воевода развернул коня. – С гостями незваными красного вина попить – да и их упоить вдоволь, допьяна. Чтоб назад не ушли.

Другие тоже разворачивали коней, потеряв всякий вкус к продолжению беседы. Парень помолчал, а потом окликнул:

– Эй, а коня дадите? А то мне пешком за вами не поспеть!

Сказался он Романом, гриднем и тезкой Романа Ингоревича, государева брата. Он был среди тех, кто успел доскакать до Коломны, а после пытался остановить ворогов на пороге. Не вышло. В сече загнали на стену, оттуда, с заборола, и ухнул вниз головой – на кучу тел под стеною. Хоть и не наземь упал, а дух отшиб, да сверху покойники навалились. Так и лежал без памяти… А орде далеко уйти вряд ли вышло. Сколько он там в трупье отлеживался – ну день, много два.

Но в Суздальской земле их ждала новая забота – войско чужаков разделилось. Несколько больших отрядов – как размыслили сообща воевода со старшими гриднями, по нескольку тысяч в каждом, – разошлись разными дорогами.

Надо б было главную орду гнать, царскую… да по следу разве поймешь?

Собрались у костра.

– Ну что, други, – подвел черту Коловрат. – Они разошлись, и нам расходиться пора. Кому куда идти – пусть жребий решает, поделим. А бить будем по-волчьи. Догоните свою орду – рассыпайтесь, обкладывайте со всех сторон, мёртвых подымайте. Десятки, сотни в сторону отходить станут – бейте. Сперва режьте всех, до единого. Чтоб канули в лес, как камень в воду. Чтоб души поганые безвестностью вымотать…

– Еще есть ли у них душа… – пробормотал какой-то гридень.

– Ну так то, что заместо души, – отрубил воевода. – Потом недобитков подпускайте. Пусть расскажут своим, какой страх по русским лесам ходит. Чтоб тени своей бояться стали. А потом уже – бить. По-настоящему бить.

Чурыня смотрел на лица гридней-соратников и диву давался. Не было больше скорби. А было… это даже не радость близкой битвы.

Голод.

– А меж собою-то ссылаться как? – спросил Сивоус.

Чурыня открыл рот… но вместо людской речи с языка сорвалось Навье слово. Не то, которым поднимались мёртвые. Иное…

…островок света. Колышущиеся тени вокруг… Тепло. Еда. Когда такие тени бывают в лесу, бывает еда… Воля Чурыни влилась в чужие, куцые, чёрно-белые мысли. Расправились крылья… и уже людскими глазами увидел слетевшего из ночной тьмы ворона, опустившегося на плечо Сивоусу, скрежетнув когтями по стальным кольцам.

– Вот так! – гортанно крикнула птица – и скрылась в ночи…

– Чурыня! Спишь, что ль? – оторвал его от воспоминаний голос Романа. Один гридень обращался к нему вот так, запросто. Вятичи с голядинами, да и Перегуда чтили избранника Велеса. Почтение приходилось принимать, не для себя – самого Чурыню с этого воротило – для Хозяина. Горазд, крещеный, всё еще боялся колдовства – хоть и уходить не хотел. Выживет – в монастырь, поди, пойдет. Каяться. Один Роман держался так, словно всю жизнь с навьими знался. Этот балагур крепко напоминал Чурыне его самого – до Пертова угора. Месяц едва прошел… а глядел, как на внука. – Игамас говорит, поганые не к орде повернули, а в лес дальше пошли.

Брови Чурыни изумленно поднялись. С чего это они? Страх позабыли? Хм, стало быть, напомнить надо. Сотня у них, и траченная к тому же. Ну так недосчитается орда той сотни.

Знать бы только, чего им в голову взбрело?..

Сотник ждал, стоя на коленях. Темник Бурундай нахмурился, затем лицо его просветлело, и он передвинул свою птицу Рух [208] по чёрно-белой доске.

Тысячник Ганзор мгновенно двинул своего конника – и снял птицу темника с доски.

– Шах господину темнику, – голос Ганзора был мягок и сладок, как шербет.

– Отлично, мой милый Ганзор, отлично! – белозубо улыбнулся Бурундай – и неожиданным движением метнул вперед белого визиря [209] , уничтожив черного всадника. – Шах и мат! – темник широко развел руки перед тем, как сцепить пальцы на животе.

Ганзор поднял вверх ладони в восторге:

– Господин темник – воистину непобедим! Истинное наслаждение наблюдать за его игрой.

– О, друг мой, я всего лишь ученик Непобедимого! – Бурундай сыто зажмурился, произнося эти слова. Все в войске прекрасно знали, как раздражает Непобедимого обычай Бурундая величаться его учеником. Знал это и сам темник – иначе, наверно, не повторял бы этих слов так часто и с таким удовольствием. – Но мы, Ганзор, заставляем ждать нашего друга Белкатгина!