Лидия Чарская - Желанный царь

В дни несчастий, Филаретова плена, когда тушинские приверженцы напали на Ростов и увезли к вору митрополита Ростовского, и теперь, когда Филарет Никитич, отправленный в качестве почетного посла к королю Сигизмунду, был заключен под стражу, юный Михаил находил утешение у патриарха Гермогена, ласкавшего его, как сына. Часто бывал Миша у владыки в Чудовом монастыре, куда ляхи, с Гонсевским во главе, заперли Гермогена, продолжавшего рассылать грамоты по всей Руси с воззванием к городам подниматься и присоединяться к земскому ополчению… Немудрено поэтому, что сильно испугался мальчик за любимого патриарха.

— Што с владыкой? — испуганно произнес Миша, хватая дрожащей рукой Сергеича. — Жив ли?

— Жив, жив! Успокойся, боярчик желанненький, а только видел я, што окаянный Мишка Салтыков, с Гонсевским-гетманом да с приспешниками своими, што Сигиманду проклятому прямят, подъехали к Чудовской обители. Не к добру это, боярчик, в такой поздний час, не к добру!

— И дядя Иван с ними? — трепеща всем телом, спросил Миша.

— Не! Какое! Нешто Иван Никитич был когда заодно с ляшскими доброхотами? Завсегда он противу Владислава шел!.. Да то и худо, што нет его с ими, не приведи Господь, вызволять владыку из несчастья некому будет…

— Пойдем, Сергеич! — решительно, почти резко сорвалось с уст Миши.

— Куда ты? Господь с тобою! К владыке все едино не пустят. Под семью замками заперт владыка. Себя только погубишь, дитятко!

— Я говорю, пойдем!

Миша точно окреп, вырос в эти минуты. Глаза его сверкали, губы сжались. И в его детском лице старый Сергеич неожиданно заметил черты энергичного и стойкого Филарета Никитича.

— Да куда ж пойдем мы, дитятко? — растерянно продолжал Сергеич. — Да и матушка-старица, не ровен час, хватится, обеспокоится, не приведи Господь!

— Сергеич, тебе хорошо ведомо, как дорога мне матушка, как жалею я ее, болезную мою… Но должен я изведать об участи владыки, помочь, чем можно, коли придется лихо, спасти… — горячо сорвалось с уст мальчика.

— Ох, Господи, тебе ли спасти его, дитятко?! — прошептал взволнованный дворецкий.

Но Миша уже не слышал того, что говорил Сергеич. Стремительно нахлобучив шапку и застегнув запоны кафтана, он бросился из горницы. Сергеич едва поспевал за ним.

Старым романовским садом, избегая улицы с ее крестцами, где то и дело звучала ненавистная им обоим польская речь, они пробрались в дальний угол подворья, примыкавший тыном к строениям Чудова монастыря.

Вот и знакомая лазейка, через которую несколько лет назад Настя с тем же верным Сергеичем уводила детей в дом княгини Черкасской. Сейчас на дворе обительском хорошо слышны ржание коней и громкая болтовня польских гайдуков.

Миша и Сергеич обогнули главное здание храма и готовились уже проскользнуть в сени самой обители, чтобы расспросить чернецов о владыке, как неожиданно яркая полоска света в уровень с землею, в глухом дальнем углу двора, привлекла внимание обоих.

— Глянь, Сергеич, тайник ведь это?.. Неужто ж здеся владыка схоронен? Неужто ж…

Миша не договорил своей мысли и, присев к небольшому оконцу, откуда выходил свет, заглянул туда, сам оставшись в тени росших под окном верб.

В узком небольшом тайнике, похожем скорее на каменный мешок, нежели на обительскую келью, сидел владыка Гермоген, величавый старец с иконописной наружностью древнего апостола. Худой, изможденный, с пламенными очами, он казался существом иного мира. Сухие руки лежали бессильно у него на коленях… Сомкнутые уста молчали… Глаза были опущены на какой-то свиток, лежавший перед ним.

Сколько раз эти бледные худые руки благословляли Мишу!.. А эти дорогие уста сколько раз шептали ему слова благословенья, посылали за него теплые молитвы!

Сквозь слюдовое оконце можно было расслышать все, что происходило в келье. Сначала все было пустынно и тихо там. Но вот распахнулась тяжелая дверь… В тайник вошел Михаил Глебович Салтыков, самый ярый сторонник партии короля Сигизмунда, за ним гетман Гонсевский и несколько поляков.

Миша мог хорошо видеть из своего пристанища, какой ненавистью загорелись глаза ляхов при виде патриарха, видел и полный недоброжелательности взгляд боярина князя Салтыкова, брошенный на владыку с порога кельи.

Потом Миша ясно расслышал, как Салтыков подступил с целым градом обвинений к патриарху…

— Не мути, владыка, смирись! — звучал непристойно-громко в маленькой келье его голос. — Всем ведомо, что ты опять в Нижний Новгород грамоту посылать ладишь… И в лавру к архимандриту Дионисию тож… А не ведаешь того, што ежели его величество король Сигизмунд сына нам пришлет на царство, от воров нам в этом, от разрухи спасенье одно… Вон в ополчении распри пошли… Воренка, сына Марины, атаман Заруцкий посадить на престол ладит… Так лучше ж признать царем корень королевский… Отпиши же в ополчение Ляпунову, чтоб распустить войска.

— Верно говорит вельможный князь! Отец патриарх на том должен согласиться! — ломаным языком вмешался в эти речи и Гонсевский.

И все поляки, вошедшие за ним в келью, залопотали что-то скоро-скоро, размахивая руками, на малопонятном для Миши языке.

Патриарх поднялся с места. Мрачным огнем засветились его глаза.

— Неугоден Богу и народу православному царь латинской веры! — произнес он твердо, отчеканивая каждое слово. — И нет на то моего благословения! И доколе будут латинцы верховодить святынями кремлевскими, я, смиренный раб и служитель Господа, подниму голос свой и по всей Руси православной рассылать слово о спасении ее в грамотах стану… Муки, лютую казнь, смерть приму на том… Но не отрекусь от спасения Москвы, града престольного.

— Негожее говоришь, пан патриарх! — процедил сквозь зубы Гонсевский и шепнул что-то Михаилу Салтыкову.

Последний так и закипел, так и рванулся в сторону святителя.

— Берегись, отче! — крикнул он с яростью. Еще миг, и что-то сверкнуло в его руке.

Миша, трепещущий и дрожащий, рванулся тоже из своего убежища.

— Владыку убивают! На помощь к владыке! — беззвучно вырвалось из его судорогой сведенного горла, и, не помня себя, он кинулся от оконца к монастырским сеням с твердым намерением бежать на помощь к владыке. Но дрожащие руки Сергеича насильно удержали мальчика.

— Гляди! Гляди! Жив он! Постой! Постой, боярчик!

И старик дядька насильно подтащил к прежнему месту мальчика. Что-то необычайное в один миг произошло в тайнике. Нож Салтыкова, которым он замахнулся на патриарха, выпал у него из рук, точно по чужой, самому боярину неведомой воле. И перед рослой широкоплечей фигурой польского сторонника выросла худая высокая фигура Гермогена.

Поднялась из-под черной мантии бледная сухая рука святителя и осенила воздух широким крестом. Мрачно горящие глаза засияли неземным вдохновенным сиянием.

— Крест — моя единственная защита противу ножа твоего, изменник! Будь же ты проклят навеки от нашего смирения, — жутко прозвучало громкими и ясными звуками по тайнику Чудовской обители.

Жгли горючим огнем глаза патриарха. Несокрушимою высшею силою веяло от всего его существа.

Дрогнул Салтыков, дрогнул Гонсевский, поляки… Как испуганные звери, толпою отпрянули они к дверям, выскользнули в сени… А страшное проклятие все еще неслось за ними вдогонку…

Это было в последний раз, когда Миша видел, хотя и издали, Гермогена.

И вскоре последнюю свою грамоту послал для Нижнего Новгорода Гермоген через Дионисия, настоятеля Троице-Сергиевской лавры.

Потом его не стало, поляки перестали давать пищу запертому в тайнике святителю, и патриарх Гермоген погиб мученической голодной смертью, без ропота, как истинный ревнитель веры православной.

А осада Кремля, все длилась… События сменялись событиями.

Теперь Москвою правили трое: Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. Но в войске намечавшиеся еще при самом начале осады распри теперь окончательно расстраивали дело спасения Москвы от поляков. Особенно казачество вело себя буйно и непристойно-дико.

Воспользовавшись ложным слухом, распущенным врагами Прокопия Ляпунова, геройски честного и благородного военачальника, казаки подняли бунт, во время которого убили на раде[13] Ляпунова. После его смерти еще больший раскол поднялся в войске. Многие стольники, дворяне и дети боярские разъехались по домам. Распустив большую часть земского ополчения, уехали и сами воеводы. Казаки с Заруцким разбрелись шайками по окрестностям и грабили все, что могли.

Сигизмунд, взявший Смоленск, послал в Польш привезенного к нему царя-пленника Василия Шуйского, доставленного сюда Жолкевским. Бывшего царя с братьями отослали в Варшаву, а затем заточили в Гостынский замок.

Беда за бедою грозили России. Шведы заняли Новгород. В Пскове появился новый самозванец. И, к довершению несчастий, страшный голод свирепствовал в Москве, где уже беспрепятственно хозяйничали поляки. Судьба запертых в Кремле бояр с их семействами вполне зависела от них. Казацкие полчища под Москвою поддерживали осаду, но под видом защиты грабили жителей Москвы и окрестных поселян. Наступила страшная пора для Руси…