Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Сам зрел! – резко перебил Иван.

– Все одно! Делам владычным грядет суд у патриарха Антония. Владыка Федор сам ездил с преосвященным Пименом в Царьград, сам воспринял от него епископский сан! В те дела аз, многогрешный, не дерзаю вникать! Пожди, чадо, сложим решение на Бога, да бых не повторило сущего с архимандритом Митяем!

Иван Федоров угрюмо выслушал писца, бросив на ходу: «Прости, батько!» Сам порешил, по приезде в Царьград ничего не скрывать от вопрошающих и содеять все возможное для обличения Пимена.

Пимен, однако, и сам не решился сразу приплыть в Царьград. Он предпочел послать туда троих ходоков: от себя – чернеца Михаила, от Михайлы Смоленского – летописца Игнатия. Третьего чернеца посылал от себя архимандрит Сергий Азаков. Вместе с ними, как бы для сопровождения и обслуги, Пимен сплавлял в Царьград и Ивана Федорова с его ратными, избавляясь от свидетелей своего кафинского безумства.

И вот они на потрепанном бурями русском струге минуют Риву, Устье и Фонар, и уже показался великий город, и уже их встречают на лодках местные русичи с объятиями и поцелуями, чтобы назавтра, двадцать девятого июня, в праздник апостолов Петра и Павла, отвезти земляков в город Константина Равноапостольного, где должно было, как надеются многие, состояться наконец соборное решение, низлагающее Пимена с престола главы русской церкви.

Глава девятнадцатая

Ездить верхом Дмитрий уже не мог. Судные дела тоже передал Василию и старейшим боярам. Тяжело было высиживать долгие часы в тронном креслице. Выстаивая службы в храме, ложился отдохнуть, но и лежать было тяжело, и князь подолгу сидел у себя в светелке, в верхней горнице княжеских теремов, откуда открывался широкий вид по-над верхами приречной стены на заречные луга и боры, синевшие в отдалении. Глядел сквозь желтоватые пластины слюды в далекие дали и думал. Думал о детях, о Евдокии, которой подходило вот-вот родить, о весенней страде, думал о Пимене, уехавшем в Царьград, не послушавши его, князева, запрета. И тогда в душе подымалось тяжкое медленное раздражение на этого человека, спасенного им от глума и, быть может, петли и теперь, нынче, пренебрегшего его повелением… Думал об Орде, о Литве, о великих нестроениях на Западе. Думал о мертвых, ушедших в тот мир прежде него, и вновь и вновь вспоминал казненного Ивана Вельяминова.

Евдокия входит, сторожко ступая, неся перед собою свое обширное чрево.

– Кого родишь?

– По приметам, да и так чую, отрок опять! – отвечает жена.

Он молчит, думает. Смутно проходит сторонняя мысль, что отрок сей может и не узреть своего родителя.

– Пущай крестным Василий! – говорит, глядя в окно (хоть не обидит молодшего брата!). – А крестной позовем… – Дмитрий медлит, и оба с Евдокией проговаривают враз одно и то же имя: – Можно Михайловну Вельяминову!

Дмитрий не признаётся жене, что сама мысль пришла к нему после тяжких дум о загубленном Иване. Хоть так, хоть этим выбором почтить память Вельяминовых, показать, что не одни Акинфычи у него в почете!

Он спит и стонет во сне. А наутро вновь приходят бояре, приносят вести о новых пакостях в Великом Новгороде и в Нижнем. И надо слать грамоты и дружины, приказывать и велеть.

Днями потребовал принести и перечесть духовную грамоту. До слов: «А се благословляю сына своего князя Василия, своею отчиною, великим княжением» – слушает молча. Тут, прикрывая глаза, сурово, окрепшим голосом требует: «Перечти!»

– Я свое исполнил и теперь могу спокойно умереть! – шепчет Дмитрий. – Теперь уже могу! Токмо ты, сын, не порушь отцова устроения! Не отдай Русь Литве, слышишь, Василий? Власть – обязанность, а земля, добытая в боях и куплях, – неотторжимая собственность не токмо князя, а и всего русского языка. Землю никто, ни один князь, никакой другой володетель не имеет права отдавать в чужие руки, чужим государям и володетелям. Затем и надобна языку княжеская власть! Хранить отчизну, землю отцов! Политая кровью земля заклята, запечатана великою тамгою, и проклят будь в потомках и у Господнего порога отринут будь тот, кто покусится отдать кому ни то из чужих землю народа своего! А потерянная земля, потерянная, но населенная русичами, – та же Киевщина, та же Черная и Белая Русь, – та земля должна воротиться под руку своих государей. И о том должна быть непрестанная дума сменяющих друг друга властителей.

Дмитрий вздыхает. Он знает, что смерть – этот торжественный переход в иной мир – должна быть сопровождена разумным устроением оставляемого на земле добра и власти. Послушают дети отцов наказ? Не рассорят после его смерти?

Дьяк смолкает. В наступившей тишине за окном раздается вдруг звонкая трель и щебет усевшейся на карниз пичуги. Жизнь продолжалась, шла, не кончалась, несмотря ни на что. И Дмитрий медленно улыбается. Бог даст, он еще оклемает, выстанет, сядет на коня!

Глава двадцатая

Евдокия родила шестнадцатого мая. Сына нарекли Константином. Было много шуму, блеску, толковни и пересуд. Дмитрий высидел за праздничным столом не более часу. Пригубил чару, что-то жевал, не чуя вкуса. Медленно выбрался из-за столов, поддерживаемый холопами. Лег, ощущая слабость и головное кружение. Ждал жену, пугаясь: а ну как умрет без нее?

Евдокия вошла решительным, летящим шагом. Повалилась на постель, приникла к мужу:

– Не уйти было! Ждал, поди?

– Ждал! – помедлив, отозвался Дмитрий. – Последний сынок-то у нас! Ты-то сама… Второй день-от! Поди, повались тоже…

– С тобой полежу! – возразила Евдокия, скинула, не глядя, нога об ногу выступки, легла на постелю, не снимая праздничного саяна, прижалась к Дмитрию. Руки их сами нашли друг друга. Так и лежали долго, молчаливые, не чая изобыть подкравшейся к ним беды.

Назавтра князю чуть полегчало, но к вечеру опять стало хуже.

– Внутрях у меня опало все, внутрях… Сердце… Не воздохнуть!

– Пожди, фрязина-лекаря созову! – начала было Евдокия, но князь прервал ее:

– Попа!

Когда принимал причастие, едва удержал во рту, но справился, даже выпил запивку. Вымолвил громко, почти твердым голосом:

– Се аз отхожу к Господу Богу своему!

Евдокия, не выпуская руки Дмитрия, подняла измученное лицо к старшему сыну:

– Созови всех!

Горница стала наполняться народом. Дмитрий лежал просветленный, глядя куда-то поверх голов. Потом заговорил. Кратко повелел детям жить в мире, боярам – верно служить и впредь. «Вы же нарекостеся у меня не бояре, но князи земли моей! В радости и скорби, в ратной беде и в пирах был с вами!»

Голос князя слабел, затих. Бояре молча, теснясь, начали покидать покой, но прежде каждый подходил к князю проститься. Боброка Дмитрий взглядом привлек к себе