Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский

– Если бы я не был уверен, – сказал он, медленно продвигаясь к середине, – что разговоры о духах и явлениях преувеличение и галлюцинация слабых умов, то подумал бы, что, входя сюда, действительно увидел женщину, сидящую у стола над книгой.

– Женщину! – повторил Симеон. – А как она выглядела?

– Она была похожа на портрет бабки Эмилии, ту, у которой кровавая полоса на шее, – сказал Евгений.

При этих словах старый бурграф начал заметно дрожать, опустил голову и как можно живее направился к другой двери, чтобы выйти; но Евгений, остыв к первому впечатлению, с интересом рассматривал библиотеку, подошёл к креслу, на котором ему показалась та фигура, и схватил ближайшую книгу.

Эта книга была довольно толстой, обложка была из белой кожи, с серебряными застёжками. Бросив на неё взгляд, он убедился, что она была рукописной. На первой странице блестели гербы Спытков, нарисованные на щите, обведённом дивными украшениями. Для поддержания эмблемы семьи служили с одной стороны рыцарь в открытом шлеме, из которого выглядывал череп; с другой – лев, раздирающий грифа. Спытку пришло в голову, что гриф был эмблемой Иксов. Он взял рукопись со стола и, пользуясь замешательством старца, который, казалось, ничего не видит и ни на что уже не обращает внимания, поспешил из библиотеки. Молча они ещё прошли коридор и лестницу, а, будучи уже близко к своей комнате, попрощался со старичком, от которого теперь слова добиться было нельзя.

В комнате он не застал Заранка, ждал его только слуга, который обычно спал в прихожей. Евгений быстро разделся, отправил его и с лихорадочным любопытством схватил принесённую с собой книгу. Имел какое-то предчувствие, что найдёт в ней объяснение многим покрытым для него туманом вещам, касающимся семьи. Заглавие и первые страницы убедили его, что он не ошибся. Однако книга была собранием сухих геральдических выдержек и ведомостей, вписанных разными почерками и в разные, как казалось, эпохи.

Молодой человек мало знал латынь, потому что образование в то время уже не основывалось, как раньше, целиком на классиках; однако он понимал столько, сколько было нужно, чтобы удовлетворить жадное любопытство. Генеалогию отбросил, шёл дальше… много страниц оставалось незаполненных. В конце несколько страниц кто-то перетянул по углам шёлковой верёвкой и опечатал. Раскрыть их было невозможно, не нарушая печати, которая сохранилась целиком. Верёвка была поблекшая и смятая, оттиск на воске представлял гербы Спытков. Эта тайна немного выводила его из себя; он не смел сломать печати, колебался, имел ли на это право, и в задумчивости отодвинул рукопись, отложив чтение до завтра. Однако он её спрятал, как дорогую добычу, в шкаф, от которого имел ключ. Он хотел уже заснуть и отдохнуть, потому что его голову обременяли мысли и мечты, которые первый раз пришли навестить её в таком количестве, но глаз сомкнуть не мог, невольно вставало перед ним явление в библиотеке, в которое не верил, а от воспоминаний о нём избавиться не мог. Он смеялся сам над собой и решил никому об этом не говорить, чтобы другие над ним не смеялись. Эта фигура была явно создана в лихорадочном воображении, ничего больше; свет луны служил ей содержанием, из которого слепило это привидение. Всё-таки Симеон его не видел.

Так размышляя, только с наступлением дня, когда лунный свет начал уступать утреннему рассвету, молодой человек задремал от усталости; но во сне он видел будто продолжение вечерних явлений… те фигуры со старых портретов, которые, стоя над его кроватью, казалось, тихо совещаются. Спереди с цветком в руке и улыбкой на губах стояла бабка Эмилия, с кровавой полосой на шее.

* * *

Мы потеряли из виду пана Никодима Репешко, который бы, может, не заслужил особого внимания своей особой, если бы не грустные приключения, которые ему выпали с того несчастного дня, когда он встретил возле корчёмки каштелянича Иво. Хорошо говорят, что человек с места, на котором жил, где ему везло, не должен выезжать, ища в другом месте ещё большей удачи, поскольку чаще всего он разочаровывается и убеждается в той правде, что не столько себе, сколько обстоятельствам был обязан тому счастью, которое приписывал только собственной хитрости и работе.

Нечто подобное как раз выпало уважаемому пану Никодиму Репешке, который, несмотря на весьма выгодное приобретение Студениц, весьма заботливое ведение хозяйства и свою необычайную бережливость, а скорее неслыханную скупость, невзирая на эту мягкость характера, которой отличался, с людьми и новым светом в целом так хорошо, как в Бжеском, справиться не мог.

Там у него всё шло как по маслу, тут – как из камня. И хотя привык утешать себя тем, что первые кошки бегут за забор, что это должно исправиться, однако же этих вторых котов напрасно ожидал. Ему в самом деле невезло. Репешко имел тот особливый талант, что привык, как улитка к дереву, цепляться за какую-нибудь семью и имение, жить с них и с ними. Обычно заключал сердечную дружбу, помогал, служил, спасал, ждал, посвящал себя, становился другом, советником, а так как такое посвящение судьба и Провидение (потому что это на них возлагают) обычно вознаграждают сторицей, происходило так же, как всегда, – что эта семья и имение разорялись, а достойный Репешко, спасаясь, несмотря на самые большие жертвы, выходил целым и с пользой для себя. Не было в этом ничего удивительного, потому что он всегда выбирал из жалости тех, которым должен был помогать, а оттого что против судьбы даже Репешко не спасёт, предназначенные на погибель, несмотря на это, погибали, он же выходил как-то счастливо и не без награды.

Так было поначалу, пока не заработал Студеницы и не переселился в Люблинское; но как в игре, кто оставит стул, на котором ему шла карта, проигрывает потом очень часто, так и пан Никодим на новой резиденции терпел одни только убытки. Уже одно то, что не наживался, считалось у него за потерю и было ею, потому что время уходило напрасно; тщетно он пытался сблизиться с некоторыми соседями; везде, как в Мелштынцах, он находил равнодушие и недоверие, хотя трудно это было объяснить, зная достойного Репешку, его набожность, тихий нрав, скромность.

Зато, когда он не мог эффективно подружиться ни с кем, на его огорчение к нему прильнул самый ненужный человек, которого он непомерно боялся, и со страхом должен был ему поддаваться; каштелянич Якса, который с первой встречи и получения разрешения охотиться в лесах, какой-то странной любовью привязался к соседу. Репешко вовсе не