Леонтий Раковский - Изумленный капитан

Возницын раскрыл календарь и прочел:

„Вся изменяются человеческая дела и забавы: по скорби приходит радость, по печали веселие. Того ради не надлежит в своем несчастии и противности отчаянну и малодушну быти. Ибо может скоро благополучия солнце, смутные злополучия облаки прогнати, и всю печаль на радость обратити.”

Стало легко.

Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.

Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.

Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.

Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.

И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.

Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.

Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.

– Дома, пожалуйте!

И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.

Софья вошла, озираясь.

Увидев Возницына, она подбежала к нему.

– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.

Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.

– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?

Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.

Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.

– Ты всех так целуешь?

Ужасная догадка мелькнула в голове:

«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»

Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.

Сказать, признаться на чистоту?

Она сидела, потупив голову.

– Как меня, так и Мишукова целуешь?

Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.

«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»

Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.

Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.

– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!

Она говорила все это так горячо и так заразительно-весело смеялась, что все сомнения Возницына разлетелись в пух и прах. «Грек – мерзавец! Встречу – убью!» – подумал Возницын.

– Ну, не дуйся понапрасну, Сашенька! – тянула его к себе Софья.

…Сдерживая дыхание, Афанасий подглядывал в замочную скважину.

«Вот после ненастья и ведро: уже целуются!» – скорее разочарованно, чем завистливо, подумал денщик, отходя от двери.

IV

Прижавшись друг к другу, они стояли в темном провале Агарянских ворот, через которые в эти часы не проходил никто.

Софье давно надо было возвращаться домой – уже совсем стемнело, но уйти не хватало сил.

И как уходить, если предстояла разлука на долгие месяцы.

Сегодня, нежданно-негадано, пришла из Адмиралтейств-Коллегий бумага: выслать в Санкт-Питербурх всех мичманов, находящихся в Астрахани с 722-го года.

Завтра Возницын уезжал.

Они стояли молча. Говорить было тяжело. Хотелось теснее прижаться друг к другу, чтобы каждую последнюю секунду чувствовать близость любимого человека.

На Пречистенских воротах Кремля пробили часы.

Уже не первый бой часов пропускала Софья, охотно соглашаясь с Возницыным, когда он просил:

– Не уходи, успеешь!

Но когда-нибудь надо же было решиться отвести от себя эти нежные, любящие руки!

– Сашенька, мне надобно итти, – с сожалением сказала Софья: – Капитанша и так уже все время спрашивает: и чего ты засиживаешься у своей управительницы? Мы, ведь, скоро увидимся, а тогда…

Она не досказала.

Сколько раз за сегодняшний вечер они говорили об этом.

Было решено: Возницын, приехав в Питербурх, постарается как-либо уйти из армии (при царице все-таки легче уволиться, чем было при покойном царе Петре), а Софья вернется из Астрахани, и они поженятся.

В мечтах так легко и просто преодолевались все препятствия, так быстро освобождались: Возницын – от армии, Софья – от графа Шереметьева, крепостной которого она была.

Софья в последний раз прижалась к Возницыну. Слезы сдавили горло. Она всхлипнула и, оттолкнув Возницына, бросилась прочь.

Он стоял, с болью глядя, как все дальше и дальше удаляется Софья.

Вот она мелькнула у белой «входской» церкви, обернулась, глянула на Агарянские ворота и скрылась.

Возницын медленно пошел домой, перебирая в памяти весь сегодняшний день.

Утром проснулся с радостной мыслью: сегодня увижу ее!

Затем – обычные часы в канцелярии.

Получили почту из Питербурха.

Как потешались все над тем, что мичмана Ваську Злыдина, беспросветного пьяницу, Адмиралтейств-Коллегия за пьянство велела оштрафовать – посадить меж дураками и собаками на кобылу.

А потом этот проклятый пакет с приказом собираться в Питербурх!

– Ты что это, Возницын, не весел? – удивленно спрашивали его товарищи. – Аль уезжать не желаешь? Не надоели тебе еще астраханская жарища, комары да лихоманки?

Весь день всё валилось из рук. Еле дождался вечера.

Злило Возницына еще и то, что сегодня встретиться с Софьей у него, в порту, не придется: приехали из Ярковской гавани Андрюша Дашков и Масальский. Они живо собрались в путь-дорогу: оба радовались указу и горели желанием поскорее уехать из Астрахани.

Софья встретила неприятное известие спокойно:

– Только зиму прожить, а там я приеду к тебе. Князь Ментиков, дядя капитанши, обещал Мишукову, что он весной вернется в Питербурх.

Возницын шел, вспоминая все это, и думал, что Софья еще так близко, за этими вот домишками, а кажется уж, бог весть, как далеко…

И как-то не верилось, что еще полчаса тому назад он целовал эти пухлые губы, эти синие глаза…

Сладкая грусть щемила сердце.

Он нехотя шел домой. Ему не хотелось сейчас ни с кем говорить, а Возницын знал: у себя в горнице он застанет Андрюшу и Масальского.

Они, поди, еще не спят! И снова станут трунить над ним, что Саша так же не хочет уезжать из Астрахани, как четыре года назад не хотел уезжать из Санкт-Питербурха.

V

В первое воскресенье после отъезда Возницына Софья, как всегда, отпросилась у капитанши навестить старуху-управительницу.

Итти в город у Софьи не было желания, но приходилось хоть на первых порах продолжать старую уловку, чтобы не навлечь подозрения.

Софья вышла из дому, не зная, куда направиться.

Так тоскливо было ходить одной и знать, что у кирпичных городских ворот или из-за лачуг астраханских жителей не выглянет знакомая, высокая фигура.

Она знала, что Возницын уже далеко, а все-таки невольно присматривалась ко всякому моряку – точно надеялась встретить Сашу.

Софья пошла к индийскому двору посмотреть на персидские шелка.

У каменных ларей, сделанных наподобие монастырских келий, подогнув под себя ноги, сидели на коврах красивые индийцы.

В глубине ларей виднелись яркие шелка, пестрые кафтаны, шальвары, разноцветные кушаки, черкесские бурки.

Спереди на лотке лежали стопки золота и серебра в самой разнообразной монете.

Софье рассказали этот обычай индийских купцов раз в год выкладывать на лоток все наличные деньги, чтобы покупатели могли оценить состоятельность купца.

Белозубые индийцы провожали Софью жадными глазами.

У одного ларя Софья увидела любопытную сцену: грязный казаченок лет восьми держал ворону. Он тискал птицу, и ворона пронзительно кричала.

По гостиному двору проходили русские, калмыки, персы, кабардинцы, армяне – никто не обращал внимания на отчаянные вороньи вопли. Только молодой высокий индиец, покраснев от злости, кричал:

– Пусти, зачем тебе птица?

Казаченок продолжал тискать бедную ворону и торговался с индийцем:

– Дай алтын – пущу!

Софья как раз поравнялась с казаченком. Она схватила его за шыворот.

– Пускай ворону, не мучь!

Казаченок, зло вытаращив глаза, вырвался, ругаясь.