Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

— А вот и княжич! — распахнув дверь, весело воскликнул Федор Андреевич. — Заходи, слушай, что гости наши говорят.

Оказалось, что заморские купцы, прослышав о готовящемся походе, поспешили, но чуть опоздали с доставкой дорогого, но нужного оружия — сирийских кинжалов, польских кордов, колгарей[20], немецких су-лиц, черкасских шлемов. Федор Андреевич радовался, говорил, что это очень кстати, и так обставил дело, будто решение закупить все привезенное оружие и намерение отправить его в Коломну, где намечен сбор полков, принял не он, а княжич Василий.

— Щитов брать не стали, знаем, московские оружейники лучше всех умеют выковывать — и треугольные, и миндалевидные, и круглые, и парацины, — говорил с акцентом, но внятно веселоглазый молодой купец, обращаясь к одному Василию, — но вот кольчугу и колонтарь для твоего отца я взял, сковали их, как я велел. Смотри, княжич, на троих хватило бы!

Купец расстелил на столешнице колонтарь — доспех из металлических пластин, прикрывающих спину и грудь, с кольчужной сеткой от пояса до колен. Сколько пластин ушло на доспех — тьма? Пусть даже — полтьмы, но каждую из полутысячи пластин надо было проковать, отполировать, прозолотить через огонь, а потом еще все их умело состарить, для чего на каждой пластине проделать прежде по четыре соединительных отверстия. Поверх колонтаря купец набросил и кольчугу. Тоже доспех дивный! Василий знал, как сложно изготовить ее, лучшие московские мастера тратили на это по полгода, а то и больше времени: надо сначала протащить раскаленную добела железную проволоку через волочильную доску, нарубить колец с маленькими дырочками по краям; соединить их все уже вхолодную крохотными заклепочками[21].

Заморский купец сам залюбовался кольчугой, радостно было видеть ему, что угодил он своим подарком, объяснил:

— По двести тысяч колец для богатырской кольчуги надо, а тут я велел соединить больше трехсот тысяч. Я-то знаю, что у Дмитрия московского плечи — косая сажень! — Купец захохотал и поднял руку вверх.

Василий смерил взглядом расстояние до пола, тоже довольно засмеялся, ответил:

— Не-е, не косая, обыкновенная сажень, — И развел руки в стороны.

Не мешкая, отправились на пристанище перегружать оружие из ладьи на подводы, которые уже выстраивались у реки. Василий бежал с легким сердцем, думал: да, любой человек голову сложить может, а его отец будет только побеждать — вон даже и за морями наслышаны, какую кольчугу ему надо ковать. Только потом, много позже узнал Василий, что немецкие купцы намеревались продать свой товар Мамаю, рассчитывая встретить его в Москве, а убедившись в своей промашке, сделали вид, будто все для Дмитрия Ивановича приготовили.

Кто не знает про кремлевое дерево — говорят, оно старше самой Москвы. Кремль (а еще его называли кремником и кремлевником) был поставлен здесь, на мысу, при впадении Неглинной в Москву-реку, на месте росшего некогда кремля — заветного бора из крупного строевого хвойного леса. И сейчас еще кое-где в кремле росли отдельные сосны и ели, были даже в Москве небольшие старые рощи, но самое могучее дерево уцелело на высокой обрывистой круче берега Неглинной — росло оно на просторе, привольно и одиноко. И потому, что было оно очень высоким (даже выше недалеко от него расположенной белой толстой церкви Спаса-на-Бору), а еще потому, что находилось точно на западе от княжеского дворца, его видно было до наступления полной темноты.

Василий слышал, как на площади отбил время городной часовой колокол, а рассмотреть колокольницы, на которой он висел, уже не мог. Повернулся в сторону дерева — его маковка еще отпечатывалась на слегка подсвеченном закатной зарей небе.

Василий шел по пустому тихому редколесью неуверенно, раздумывая, не озорства ли ради позвала его Янга. Пробрался вдоль стен Спасского монастыря и затаился в кустах: вдруг она тоже где-то спряталась, чтобы посмеяться над ним? В неустоявшихся сумерках метались меж кустов птицы, иногда сразу канув в листве, иногда белесо обозначаясь исподом крыльев. Дерево стояло совершенно одиноко, но сейчас возле него словно бы небольшая березка?.. Да нет же, это Янга, ее белое платье! Василий почувствовал, с каким ликованием вздрогнуло его сердце, но из-за чего бы — причина ли для этого появление Янги Синеногой?

Он не спеша выбрался из кустов, спросил грубовато:

— Пришла?

— Ой, быстрее, быстрее!

Она схватила его за руку и поволокла к речной круче. Обрыв там был больше пятнадцати саженей — неприступный для врага, но и сам, если сорвешься, костей не соберешь.

Василий слегка упирался сначала, но, поймав себя на не мужском ходе мыслей, решительно, даже с вызовом зашагал следом.

Не доходя до кручи, Янга остановилась, опустилась на корточки:

— Смотри!

В низком кустарнике под наклонно росшим осокорем мерцал зеленоватый огонек.

— Что это?

Василий чуть сильнее сжал ее ладонь.

— Не бойся, это светлячок!

Она счастливо засмеялась.

— Его, наверное, с собой можно взять?

Василий достал укладной ножичек, разложил невидимое в ночи лезвие.

— Что ты, княжич, он же ведь живой! Всякое дыхание да хвалит Господа! Пускай тут всегда будет, а мы станем к нему в гости приходить.

Свечение, такое неожиданно яркое, с ни на что не похожим изумрудным оттенком, было прерывистым — оно то ослабевало, словно бы сжимаясь, то усиливалось, как бы приближаясь или увеличиваясь в размерах. Оно привораживало, трудно было оторвать глаза, и Василий с Янгой, замерев, смотрели жадно, боясь потерять хоть мгновение. И казалось, можно смотреть бесконечно, только светлячок вдруг погас.

— Что с ним? — спросил Василий шепотом, но с решимостью что-то немедленно предпринять, вступить в борьбу с кем-то неведомым и злым, защитить Янгу и ее огонек.

— Ничего, он спрятался или улетел… Он ведь — жучок с крыльями, я его видела близко.

— Он вернется? — Василий подумал, что Янга позвала его сюда только ради светлячка, а раз он исчез, то придется уходить. Но уходить так скоро ему не хотелось, испытывал он чувство ожидания чего-то неизведанного, манящего и сбыточного.

Янга помолчала в задумчивости, ответила неуверенно:

— Вернется, должен вернуться, только не надо ничего тут трогать, ни ломать, ни разрушать. Давай пока посадим возле кремлевого дерева еще и дуб? — Она поднесла ему близко к лицу разжатую ладошку. Он рассмотрел в сумерках, что это был крупный в шапочке желудь.

Василий снова достал из кармана укладной нож. Под сухим дерном земля была холодной и влажной. Положил желудь, притрушил землей.

— Не скучно будет сосне одной, — мечтательно сказала Янга.

— Это еще не скоро, когда-когда дуб вырастет.

— Ничего, мы подождем.

— И светлячка сейчас подождем?

— Ага, тоже подождем. — И она первая села на теплую, не остывшую еще после жаркого дня траву, подвернув под себя одну ногу и оттого свалившись чуть набок. Василий поддержал ее, она прикоснулась своим худеньким плечиком к его плечу и замерла. Василию приятно было сознавать, что он сильный, что поддерживает Янгу, он боялся пошевелиться и спугнуть ее. А она, такая странная все же, сказала:

— Знаешь, я очень боюсь за великого князя, за Дмитрия Ивановича. Сегодня, как только останусь одна, все плачу и плачу…

Василий был одновременно и растроган и обижен: это ведь все-таки его, а не ее отец, а потом — чего же за него бояться?

— У меня отец очень сильный, он побьет Мамая и всех сыроядцев.

— Да. Я не только за него, я за всех боюсь. Почему их сыроядцами зовут?

— Отец два раза в Орде был, говорит, что в походах они мясо сырым едят — разрезают на тонкие кусочки, вешают на солнце и на ветер, а потом едят, без хлеба и без соли. И вообще, они едят все, что только можно разжевать.

— И человечье мясо тоже?

— Тоже, если очень кушать захотят.

Василий говорил со слов Боброка, но самому было очень сомнительно: неужели даже и человечье мясо? Он видел живых татар в Москве — послов и баскаков. Их называли все нехристями и сыроядцами, все их ненавидели, говорили о них плохо и зло, а мамка, воспитывавшая Василия и затем Юрика, часто говаривала: «Не плачь, не плачь, а то придет Бабай-ага и в татары тебя унесет…» Наверное, всем русским детям с пеленок внушались тогда ужас и отвращение к страшному (такому, что уж и нет на свете ничего страшнее!) — Бабай-аге Костяной ноге, относившей детей в ад, подземное царство тартар.

И Янга тоже вспомнила сказку о Бабай-аге, но они были вдвоем, и им не было страшно.

— Ведра будут, — сказала Янга и показала на серпик нарождающегося месяца.

Василий согласно кивнул головой. И это все русские дети знали: если остроконечный месяц так на небе стоит, что за кончик его можно было бы ведро за дужку подвесить, значит, теплую, ведренную погоду жди.