Евгений Люфанов - Великое сидение

Приставленные к вольнонаемным работным людям надсмотрщики не упускали возможности сыскать за ними хоть малую вину, чтобы их тоже приобщить к каторжанам.

Потребовались в прядильный дом опытные прядильщики, и царю Петру вспомнилось, что приметил он таких, когда приезжал в Вологду, – послать указ тамошнему воеводе: «Сыскать незамедлительно двести прядильщиков и оных выслать в Петербург на два года, дав им на проход подможные деньги». И на проход – близко к тысяче верст – шли своим ходом в погоду и в непогоду вологодские прядильщики, чтобы прясть да сплетать корабельные канаты для петербургского Адмиралтейства.

Землекопы, плотники, пильщики, каменщики и другого рукомесла люди толпами останавливались у петербургских застав на досмотр: много ли пришло бородатых, – с них надо по копейке за бороду пошлину брать, а нет денег или жалеешь их – подходи к солдату-цирульнику, он живо тебя онемечит, омолодит. Но что тут особо досматривать, – за долгий путь и безбородые успели обородатеть. И, словно очесьями пеньки, готовой на конопатку стен, накиданы у ног цирульника разномастные мужичьи бороды. А вот этот – не пожалел копейку, пожалел бороду, и ее, сохранную, упрятал за ворот сермяги и прикрыл рукой.

– Думаешь, уберег? – посмеивался рогаточный караульщик. – Нынче спас ты ее, а назавтра снова – либо пошлину плати, либо навсегда расставайся с ей. Или много копеек имеешь?

– Нет. Истинный господь, нисколь больше нет, – в подтверждение своих слов крестился мужик. – Но только и ее отдавать нельзя, – крепче схватился он рукой за припрятанную бороду.

А чего ему было так уж держаться за нее? Ну, была бы пышная, будто взбитая, длинная да густоволосая и по цвету отменная, а то – ледащая, свалявшаяся, какая-то бесцветная бороденка.

Бывало и так, что наряду с подневольными тянулись в Петербург и непоседливые вольные люди – купцы, мастеровые из посадских, которых привлекала возможность нажить деньгу, устроиться на подходящую работу с хорошим заработком. Ведь каждому состоятельному петербургскому новоселу для возведения своего подворья рабочие руки нужны, а помимо того – подойди к любой кузнице – умельца сразу возьмут. Много поковки требуется для домовых и для корабельных строений, начиная с простых гвоздей и скоб до цепей с якорями. В самом городе и в ближних окрестных местах на водяных лесопильнях режут брусья и доски; на кирпичных заводах делают кровельную черепицу и обожженный кирпич; открылась и стала бойко работать льнопрядильная и льноткацкая фабрика. Все бы хорошо, но вот с житьем-бытьем в Петербурге никакого благополучия нет.

Окрестные деревни и мызы опустошены войной, недородами, моровой язвой. Если где и осталось несколько дворов, то в них обитатели сами без хлеба сидят. В кладовых давно мышей нет, все с голодухи перевелись, и хозяева таких селений никак не могли продовольствовать скопившихся в Петербурге людей. Да зачастую и не добраться было туда по убойным весенним и осенним распутным дорогам. Продовольствие в Петербург шло из Новгорода, из главного провиантского приказа. Летом – на стругах по Волхову и по Ладожскому озеру, а зимой – по проселочной лесной дороге. Но случалось, что струг захлестывало ладожской неспокойной волной и затапливало его, а на лесных дорогах обоз поджидали воровские шайки и, что им нужно было, то грабили. Возчиков не калечили и не убивали, – если они не препятствовали грабежу, сманивали их к себе, а когда те не соглашались, то по-доброму отпускали продолжать путь. С особым усердием воры набрасывались на обозы, шедшие из дворцовых и помещичьих усадеб, зная, что можно будет разными сытостями поживиться. В любой будний день тогда праздник у них.

В Петербурге ждут-дожидаются хлебного и крупяного привоза, а его нет и нет. Как хочешь и чем хочешь кормись, и тяжелой, преисполненной многими людскими бедами была страда петербургского первоначального становления.

Деньги за работу платили с большими задержками, а цены на все стояли непомерные. Малейшее выражение недовольства приравнивалось к бунтовству с неминуемой за это расправой. Жизнь впроголодь, у болот, в ненастное и холодное время не давала возможности навсегда озябшим людям согреться и в дни нестойкого, словно тоже заморенно чахлого лета. Смертным холодным дыханием леденило людей.

Умершего простолюдина завертывали в рогожу – хорошо, если в новую, а то из-под угля, – завязывали над головой, как мешок, и на носилках относили на кладбище. У редкого покойника из работных людей, как бы на молчаливом отпеве, затепливалась на короткое время тоненькая восковая свеча, чтобы потом посветиться капельным огоньком еще над другим, а то и над третьим покойником. Складывали мертвяков в большую общую ямину и засыпали землей. Когда-нибудь на досуге, дождавшись ли прощеного дня или родительской субботы, поп гуртом, без упоминания имен, отпоет их.

И что это, каким умом думает царь-государь Петр Алексеевич? Неужто не видит, не знает, что народ едва-едва перебивается с оскудевшей едой; вопреки строжайшим указам, нищих полны города; лихие разбойнички – и те с голоду пухнут, а в иных обозах вместо провианта для людского кормления везут тюки парусного полотна, разные инструменты для поделок из дерева и железа, картузную бумагу под порох, куски самоцветного мрамора и – свят, свят, свят!.. – даже позабывший бога лихоимец от страха перекрестился: ящики, в коих банки с мертвыми младенцами и уродцами в спирту, каменные голые бабы, сушеные крокодилы, птичьи и звериные чучела. К чему же это такое? Да уж не зашел ли у царя ум за разум?..

Нет, не зашел. И ни о чем он так не заботится, как об украшении своего «парадиза». Все эти диковины еще во время заграничного путешествия были им накуплены и хранились в Москве. Ну, а теперь надлежало им на постоянное время в новом городе пребывать.

Ох, уж этот «парадиз»! Сколько народу погублено в войне за него и все еще продолжает гибнуть!.. Тишайший царь Алексей тоже вел долгую и трудную войну с неприятелем, но он стольный град Киев обратно своему народу добыл, а его буйственный сын только и знает, что об этом погибельном чухонском болоте страждет. И еще одно за ним примечено было: русский человек, выходит, как хочешь будь, своей смекалкой о себе хлопочи, а царь о болотных нехристях беспокоится, увидел на чухонцах худую обувь, приказал, чтобы из-под Нижнего города да из-под Пензы прислали лучших лапотников и велел платить им по рублю в месяц кормовых денег, чтобы они обучали чухонцев лапти плести.

Снимался царь с места легко, безо всяких сборов отправлялся в самые дальние поездки. В своем «парадизе» за день успевал побывать в разных концах, – к походам, к поездкам ему было не привыкать, и где только не побывал он за эти годы: от Архангельска до Азова, от Москвы до заморских стран. Езживал по дорогам самым худым и беспокойным, когда ни в санях, ни в коляске ни на единый час нельзя было прилечь, а ехал он сидючи, подпрыгивая с кочки на кочку.

И все-то неймется ему. Лонись, по осени, на Неве уже ледяное сало шло, а царь в море около Котлина-острова морскую глубину вымерял, – здесь, мол, будут укрепления стоять для сохранности Петербурга от морского вражеского нападения.

Снег густо землю укрыл, пурга пуржить начинает, скоро зги не увидишь, и какой это лешак мчит на санях, мечет на стороны ошметками снежные комья, летит по широкой петербургской улице, все еще похожей на лесную просеку, с едва приметными домами, наполовину занесенными сугробами? Кому же кроме быть, как не царю Петру? Для него всякая погода – вёдро.

V

Царице Прасковье с дочерьми отведен был просторный дом в полную ее собственность недалеко от крепости и от царского домика. Слава богу, разместиться есть где, а то совсем было оторопь брала: не нынче-завтра обоз со всей челядью придет, – куда людей девать, когда сама с дочками в тесноте у царя ютилась?

Конечно, новое это подворье не сравнить с подмосковным, и как вспомнит царица Прасковья свое Измайлово, так сразу же словно на отраву петербургская ее жизнь пойдет.

– О-охти-и…

Но ничего-то ничегошеньки не поделаешь, а должно было покоряться необходимости быть тут. Важна зависимость от царя, дорога его милость, и тем дороже она, что надобно будет вскоре пристраивать в знатные замужества дочерей, да и не только что в знатные, а как бы тоже в царственные, за принцев каких-нибудь, Петр Алексеевич так обещал, и, конечно, он, дядюшка, лучше самой матери судьбу царевен-племянниц определит.

Петр намечал распорядиться ими сообразно планам своей государственной политики. Считаться с желанием или нежеланием царевен никто не станет, – им самим не дано знать, что хорошо будет. Их маменька царица Прасковья на себе испытала и осознала необходимость подневольного брака и нисколько от того не прогадала, а он, царь Петр, хотя и вызволил племянниц из теремного заточения, но такой воли вовсе им не давал, чтобы они выходили из его подчинения. Они тоже его подданные.