Царица поверженная - Маргарет Джордж

– Октавиан! – воскликнула Селена. – А знаешь, он ведь уже приходил к нам и звал нас в свои покои. Ну, бывшие твои. Он такой внимательный, всем интересовался, обо всем расспрашивал…

– О чем, например?

– Что мы любим кушать, какие знаем языки, кто наши боги-покровители… Ну, сама понимаешь, о чем спрашивают воспитанные люди.

Да. Он человек воспитанный. Не поспоришь.

– Ну и как он вам? Что вы о нем думаете?

– Он страшный, – буркнул Филадельф. – Говорит вроде бы по-доброму, а сам так таращится и таращится. Жуть!

Я рассмеялась. Превосходное описание.

– Вам нечего его бояться, – сказала я. – Теперь он получил все, чего хотел, и будет стараться всем угодить. Но и вам лучше делать вид, будто он вам нравится. Октавиан очень чувствителен к таким вещам.

– Может, мне еще обниматься с ним и называть его дядей? – раздраженно буркнул Александр. – Он убил моего отца. Ой, а когда похороны?

– Они уже прошли, – ответила я.

Сердце мое сжималось от печали: ведь я даже не смогла отдать ему отцовский меч. Его присвоил Октавиан. Впрочем, может, оно и к лучшему, учитывая обстоятельства смерти Антония.

– Октавиан твоего отца не убивал. Это просто… переменчивая Фортуна и проигранная война.

И потерянная империя, потерянный мир. Неизмеримые потери, простирающиеся в бесконечность.

– А почему нам не разрешили присутствовать на похоронах? – спросила Селена.

– Наверное, решили, что для детей это слишком печальное зрелище, – ответила я, мысленно молясь, чтобы она не спросила, был ли на похоронах Антилл.

Хвала богам, Селена сменила тему:

– А как думаешь, Октавиан велит нам жить в Риме?

– Нет, если вы будете править здесь. Но, наверное, пригласит вас туда погостить. Что тут плохого?

Она пожала плечами:

– Наверное, ничего. Но лучше бы я уплыла в Индию.

Я смотрела на них еще внимательнее, чем Октавиан, стараясь запечатлеть каждую их черточку в своем сердце. Мои дети, мои малыши – все, что осталось от Антония. Конечно, я старалась замаскировать это, надеясь, что окажусь более искусной притворщицей, чем Октавиан. Конечно, столь пристальный взгляд трудно скрыть – я смотрела на них, зная, что это наша последняя встреча. Мне стоило огромных усилий улыбаться и сдерживать подступавшие к глазам слезы, чтобы не пробудить в них подозрения.

– Любимые мои, – сказала я, обнимая их, – мы все вынесем и со временем забудем это как дурной сон. Воспоминания заслуживает только проявленная нами храбрость.

Сейчас мне требовалось все мое мужество, чтобы проститься с ними. Это оказалось для меня труднее всего – ведь, кроме них, у меня больше ничего не осталось. Все остальное уже отнято.

Мне хотелось сказать им на прощание что-то мудрое и значимое, соответствующее моменту, но ничего подходящего в голову не приходило. Необходимых слов, важных и добрых, у меня не нашлось.

Они ушли, удалились в свои комнаты, под надзор бдительной стражи. Я знала, что за ними внимательно следят: Октавиан не выпустит их из своей хватки. Как не собирается выпускать и меня.

После их ухода я почувствовала пустоту, хотя была не одна. Ирас молча смотрела на море, Хармиона – не в силу надобности, а просто по привычке – возилась с моей одеждой, разглаживая вещь за вещью тонкими пальцами и складывая аккуратными стопками, словно мне еще доведется их носить. Ее привычные грациозные движения завораживали.

Мардиан читал, он всегда ухитрялся выкроить хоть немного времени для чтения. Олимпий ничего не делал – просто сидел, печально осунувшись, со скрещенными на груди руками. Он выглядел усталым и разбитым.

Олимпий, мой бесценный и преданный друг! Если ты прочтешь эти строки – в чем я, зная твое уважение к чужим секретам, сомневаюсь, – знай, что необходимость утаивать мой замысел от тебя была одной из самых печальных необходимостей последних дней. Ты не оставил мне выбора (как я сказала детям про Антония: «У него не осталось выбора, хотя ему и жаль было с вами расставаться»), но как это больно, как горько! Не иметь возможности по-доброму проститься с другом – это дополнительная кара, худшая, чем можно подумать. Поэтому сейчас я делаю то, чего не могла сделать тогда: прощаюсь с тобой. Прощай, дорогой друг, да хранят тебя боги. И не забывай, ничего не забывай.

На улице стоял ясный погожий день. Я видела поблескивающую гладь моря. Волны играли пеной, как юные девушки играют со своими волосами, кивали и звали Александрию присоединиться к ним.

Александрия. Так или иначе, она спасена. Она избежала пожаров, разграбления, разрушения – тех ужасов, что выпадают на долю захваченных городов. Мой город будет жить. Как и мои дети. Это все, о чем я могла просить.

За окном ветер пел свою вольную беспечную песню. Но мы были пленниками и могли лишь смотреть в окна. Беспомощные, как калеки.

Калеки. Ничего не значащие. Лишенные сил. Отстраненные от дел. Лишенные смысла существования. Калеки.

Но нет, я не калека. Я еще что-то значу и сумею доказать это – своей смертью.

Склонив головы, мы так углубились в свои мысли, что вздрогнули от неожиданности, услышав стук в дверь. Вошел Долабелла, одетый с изысканностью, подобающей молодому аристократу, делающему карьеру. Я безразлично подумала, что он очень хорош собой. Далеко пойдет в Риме.

– Ваше величество, – обратился он ко мне, – можем мы поговорить наедине?

Я кивнула. Все остальные молча поднялись и вышли в соседнюю комнату.

– Не желаешь ли закусить или выпить? – с улыбкой спросила я.

Октавиан не скупился, так что я могла принять не только одного гостя, но и целую когорту.

Он лишь печально покачал головой.

– Почему, Долабелла? – спросила я. – Что-то случилось?

Молодой человек выглядел встревоженным.

Он сделал несколько нервных шагов по комнате, а потом неожиданно опустился передо мной на одно колено, взял меня за руку и, глядя на меня с мольбой, сказал:

– Госпожа моя, царица! Надеюсь, ты поверишь мне. За несколько дней, что я служу твоим стражем, я проникся к тебе… глубоким уважением и симпатией.

К чему это он?

– Что ты хочешь сообщить? – спросила я.

Спросила со страхом, ибо, судя по искаженному мукой лицу, он собирался сказать нечто весьма серьезное. И явно не хотел лгать.

– Мне удалось подслушать, как император излагает свои планы. В ближайшие три дня он намерен покинуть Александрию и вернуться в Рим через Сирию, – произнес Долабелла, понизив голос.

– А что будет с нами? Что он решил?

Голос его стал еще тише. Он не хотел, чтобы кто-то, кроме меня, услышал его слова.

– Тебя, царица, посадят на корабль и отправят в Рим.

Так скоро! Осталось лишь