Серена Витале - Пуговица Пушкина

ИЗ ПИНДЕМОНТИ

Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.Я не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспоривать налогиИли мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Всё это, видите ль, слова, слова, слова[25].Иные, лучшие мне дороги права;Иная, лучшая потребна мне свобода:Зависеть от властей, зависеть от народа —Не всё ли нам равно? Бог с ними.                                                                                 НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотамИ пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья.— Вот счастье! вот права…

Хотя по происхождению семейство Пушкина восходит к отдаленным временам и имена его предков значатся в средневековых хрониках, многие посмеялись бы, вбей этот джентльмен себе в голову называться аристократом. С его должностью титулярного советника, званием камер-юнкера и статусом поэта он якшался с щеголеватыми, высокомерными, но недавно отчеканенными аристократами, большинство из них anoblis, кто мог назвать только своих бабушку и дедушку и чьи наиболее древние корни вели, в лучшем случае, к Петру и Елизавете. «Денщики, певчие, пирожники».

Опять из «Table talk»: «Любимый из племянников князя Потемкина был покойный Н. Н. Раевский. Потемкин для него написал несколько наставлений; Н. Н. их потерял и помнил только первые строки: Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».

Потомство должно было почитать Пушкина как невинную жертву, принесенную аристократии и ее салонам. Но иногда правда очень проста: ноги бы Пушкина никогда не было в этих печально известных салонах, если бы он ненавидел их. Никто не вынуждал его. Он приезжал поздно и уезжал рано, в соответствии с меняющимися прихотями его собственного мнения и этикета сноба. Но он любил салоны. Они были местом дружеских встреч с власть предержащими, обсуждения сложных вопросов, как бы походя, в разговоре о погоде или последнем бале:

В среду был я у Хитровой, имел долгий разговор с великим князем… Потом разговорились о дворянстве…Я заметил: что значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне… Говоря о старом дворянстве, я сказал: «Nous, qui sommes aussi bons gentilshommes que I’Empereur et Vous… etc.»[26].

Любой посетитель салонов, у которого были глаза и желание постоять в стороне — скажем, в углу около окна, — приобщался к очаровательной части российской жизни, своего рода мини-энциклопедии. Никаких крестьян или слуг, хотя, разумеется, они входили едва ли не в первый круг людей, о которых беспокоился Пушкин. В салонах правили манеры, и первая линия обороны была выстроена против самого большого врага — аморфного хаоса России. Здесь вы сталкивались с богатыми людьми (а богатство дышит собственной гармонией) и красивыми женщинами (красота — земное свидетельство порядка других миров). Здесь вы двигались среди блестящих кусочков отражения действительности, которые давали успокаивающую иллюзию приятной бесконечности; вы быстро скользили по вощеному паркету, приостанавливаясь, чтобы задержаться по вашей прихоти, пока само время не стало полированной поверхностью, которую можно было охватить исключительно по своему желанию. Со всей беспечностью и элегантностью завсегдатая салона, изящный и свободный, Пушкин был невосприимчив к системам, расколотым молниеносными, иногда противоречивыми мыслями. Его наследством, доставшимся от эпохи Просвещения, было жадное любопытство, и он уже преподавал новому столетию душераздирающее искусство фрагмента — всегда с улыбкой на губах и блеском гордости в глазах. Что Пушкин ненавидел в салонах — или в некоторых из них — так это присутствие скучных, глупых людей, синих чулков, спрашивавших: «Разве вы не написали еще что-нибудь?» И прежде всего, людей, не выказывавших надлежащего уважения к его гению и уникальности.

Суворов соблюдал посты. Потемкин однажды сказал ему смеясь: «Видно, граф, хотите вы въехать в рай верхом на осетре». Эта шутка, разумеется, принята была с восторгом придворными светлейшего. Несколько дней после один из самых низких угодников Потемкина, прозванный им Сенькою-бандуристом, вздумал повторить самому Суворову: «Правда ли, ваше сиятельство, что вы хотите въехать в рай на осетре?» Суворов обратился к забавнику и сказал ему холодно: «Знайте, что Суворов иногда делает вопросы, а никогда не отвечает».

Слова текут естественно и легко, никогда не спотыкаясь, никогда не неся следов хорошо спланированных усилий, даже мук, с трудом завоеванных побед, бесчисленных отвергнутых вариантов. Искусство — воплощение близких отношений с миром, свободной и любящей непринужденности со страшными обсуждаемыми вопросами, почтительное, но не подчиненное, на равной основе, установленной древним происхождением духа. Поэмы Пушкина предоставляют нам иллюзию того, что возвышенное находится всего в нескольких шагах — любезное, сердечное, скромное, иногда даже немного комичное.

На это скажут мне с улыбкою неверной:— Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,Вы нас морочите — вам слава не нужна,Смешной и суетной вам кажется она:Зачем же пишете? — Я? для себя. — За что жеПечатаете вы? — Для денег. — Ах, мой боже!                Как стыдно! — Почему ж?

Как-то Пушкин назвал поэтическое вдохновение дрянью: чепухой, мусором, грязью. Он играл такими самыми священными понятиями, как непреклонные близнецы Пророк и Поэт. И, играя, учил и тому, что поэзия — верх непристойности, где теряются следы одинокой и ненасытной души.

…Vrai demon pour I’espièglerie.Vrai singe par sa mine.Beaucoup et tròp d’etourderie —Ma foi — voilà Pouchkine…[27]

Все в нем было странно, необычно. Было странное, таинственное обаяние в «арапском безобразии» его лица: темных каштановых волосах, вьющихся в неевропейском стиле, слегка вздувшихся губах, «широких и очень красных», в профиле с вызывающим носом, жемчужно-белых зубах, темноватой коже, так ярко подчеркивавшей ясные серые глаза с синим отливом. Пышные бакенбарды, соединенные полоской внизу на подбородке. Очень длинные ногти, как когти. Невысокий и худощавый, он двигался быстро, жестикулируя нервно, возбужденно. Когда, юношей, он делал пируэт в вальсе или мазурке, провинциальные дамы принимали его за иностранца, демона или масона. Климат его души демонстрировал внезапные изменения, от облаков мрачной меланхолии к сияющим ясным небесам искренней, шумной радости. Только что импульсивно веселый, в следующую минуту столь же мрачный, как море перед штормом, застенчивый в сию минуту и дерзкий в следующую; добрый и предупредительный и затем хмурящийся и неприятный. Перемены его настроения были мгновенны и непредсказуемы. При депрессии — более частой в последние годы — он мерил шагами комнату, руки глубоко засунуты в карманы его мешковатых брюк, он плакал, почти воя: «Грустно, тоска!» Были времена, когда кровь так яростно кидалась ему в голову, что он спешил окунуть ее в холодную воду. Хотя и быстрый на гнев, он был невозмутим перед лицом риска и смерти. В поединках он был холоден как лед. В нем странно соединялись ясный, светлый ум и живая импульсивность, которая могла внезапно сделать его беззащитным перед лицом пустяковых бедствий жизни. В больших группах он был почти всегда серьезен и молчалив, часто мрачен. На больших балах и многолюдных приемах он стоял в углу или у окна, делая вид, что не принимает участия в общем веселье; но иногда, напротив, он был слишком общительным и излишне заметным. В любом случае он никогда долго не оставался и был всегда среди первых, покидающих балы. В более тесных кругах он открывался, шутя и играя словами, плетя сеть подшучивания, неожиданно переходя от банальных и даже нелепых предметов к более глубоким вопросам. Он шел на признания, говорил с душераздирающей искренностью о своей боли и мучениях. Со своими врагами был решителен, сражая обидчиков холодным молчанием или несколькими беспощадными словами; с друзьями был щедр, расточая сокровища доброты. Он в избытке имел то, что русские называют «память сердца». Его язык также был двоякий: чистый русский, теплый и привычный; французский язык восемнадцатого века, холодный и строгий. Но его современники упрекали его совсем за другую двойственность. Один из них, В. И. Сафонович, вспоминал: «Пушкин составлял какое-то загадочное, двуличное существо. Он кидался в знать — и хотел быть популярным, являлся в салоны — и держал себя грязно, искал расположения к себе людей влиятельных и высшего круга — и не имел ничего грациозного в манерах и вел себя надменно. Он был и консерватор, и революционер. С удовольствием принял звание камер-юнкера, а вертелся в кругу людей, не слишком симпатизировавших двору. Толкался по гостиным и занимался сочинениями».