Наталья Султан-Гирей - Рубикон

Плакальщицы завыли. Старик Вителий, выпрямившись и как бы закаменев, распоряжался погребением, придирчиво следил, чтобы ни одна мелочь не была упущена на этих горестных проводах его единственного сына к подземным богам.

Флавия сидела около усыпанных весенними цветами носилок, безмолвная и безжизненная. Она все время обнимала Агриппу, словно боясь, что, если разомкнет руки, последний дар, завещанный ее любимым, растает, исчезнет вместе с погребальным дымом.

Агриппа и сам жался к ней, ища в живом тепле защиту от охватившего его ужаса. Мальчик впервые видел, как умирает человек, и этот человек был его любимый наставник, самый любимый на всем свете после сестренки, матери и отца. Ужас, скорбь, невозможность представить, что смерть — это навсегда, что уже никогда не будет Люция, — все перемешалось в душе ребенка. Он внимательно следил за всем происходящим, но не воспринимал ничего, кроме того, что Люция уже нет.

Надтреснутым, дребезжащим голосом осиротевший отец запел прощальный пеан. Нестройный хор юношеских я мужских голосов подхватил напев поминальной песни.

Гай Корнелий и прибывший на похороны двоюродный брат Люция подняли носилки и понесли к костру. Вителий с зажженным факелом в руках приблизился, с пристальным отчаянием посмотрел в мертвое лицо сына и поднес факел к облитому земляным маслом хворосту. Пламя вспыхнуло и скрыло Люция.

Агриппа, дико вскрикнув, метнулся в костер. Гай Корнелий перехватил его и, крепко держа, оттащил к Флавии. Флавия и тут не шевельнулась. Широко открыв безумные глаза, глядела прямо перед собой. Двоюродный брат Люция подошел к молодой вдове:

— Сестра, мы все скорбим. — Его голос, мягкий и вкрадчивый; показался Агриппе отвратительным.

Родич положил руку на плечо Флавии, и она подняла на него глаза. Агриппа снова рванулся, но Гай Корнелий увел его в дом и напоил чем-то терпким. Мальчика сморил тяжелый сон.

Урну с прахом Люция установили на цоколе из черного мрамора, напротив вазы с его любимыми гиацинтами. Среди цветов, посаженных его Каей, среди тенистой зелени родного сада, где каждое дерево жило и росло вместе с ним, отмечая рождение Люция, его первый шаг, его первый лепет, его возмужание и встречу с любимой, их союз и первый и последний отъезд юноши из отчего дома, — здесь будут покоиться останки военного трибуна Люция Вителия до тех пор, пока осиротевший отец не отвезет урну с прахом сына в Рим, чтобы навек установить в родовом склепе Вителиев в Городе Мертвых.

— Ты, сынок, заставил меня делать твою работу, — скорбно шепнул Вителий, устанавливая урну с прахом Люция на новеньком отполированном цоколе. — Ты должен был проводить меня, а не я тебя...

А в саду Вителиев созревали плоды, павлины, распустив свои прекрасные хвосты, громко кричали. Флавия и Агриппа по-прежнему кормили их по утрам.

Занятий не было, от Марсовых игр Вителий освободил Марка Агриппу. Мальчик был нужнее ему дома. Лишь когда маленький пицен был рядом, Флавия принимала пищу.

В светлые лунные ночи, тесно прижавшись друг к другу, они сидели у подножия урны. Флавия молча плакала, а мальчик пристально глядел на урну, где на черном мраморе четко блестела позолота букв: "Люций Вителий, военный трибун, сын Авла Вителия и благородной Семпронии. Родился в год 674 со дня основания Рима, покинул нас в год 701. Жил на земле двадцать семь лет".

— Я никогда не забуду моего Кая. — Флавия касалась нежными прохладными пальцами горячих щек мальчика. — Он любил тебя, и ты будешь моим братом. Мы никогда не забудем нашего Люция!

Она целовала его, но маленький пицен был еще слишком юн и чист, чтобы почуять в этих нежных прикосновениях не осознанную самой Флавией страстность истосковавшейся женщины.

На каникулах Марк Агриппа провел дома всего две декады. Он совсем бы не поехал, боясь оставить Флавию наедине с ее горем. Но Випсаний, тяжело вздохнув, развязал засаленную тряпочку, где хранились золотые монетки, скопленные на покупку пары волов, горестно посмотрев на блестящие кружочки, взял два денария:

— Жена, я сам поеду за ним!

Его верная подруга молча кивнула, жаль было расставаться с надеждой уже в эту осень приобрести парочку круторогих, но желание повидать сына было сильней.

Агриппа встретил отца сдержанно и коротко сказал:

— Трибун умер!

Випсаний скорбно качнул головой, и больше они об этом не говорили.

Но дома ни встреча с сестрами, ни материнская нежность не могли утешить мальчика. Едва только поспели крупные орехи, Агриппа притащил домой два больших мешка и начал собираться в обратный путь.

— Матрона Флавия там одна, — пояснил он отцу. — Старик ее не любит.

— Это хорошо, сынок, что ты умеешь быть благодарным, — согласился Випсаний, снаряжая сына в дорогу. — Сам доедешь, или проводить?

— Не маленький. — Подумав, мальчик прибавил: — Ты вот что, отец, лучше раз поклонись хорошенько Скрибонию и попроси у него денег в долг, да купите сразу волов, чем каждую весну толстомордому кланяться. В будущее лето мы с тобой отработаем ему эти деньги.

Випсаний умиленно кивнул. Вот какой у него сынок! С внуками Суллы учится, отметки самые хорошие домой привез, а об отцовском хозяйстве не забывает, заботится о своей семье.

Проводив сына за околицу, хромоногий Випсаний долго смотрел вслед, как, закинув котомку за плечи, шагал по дороге его первенец.

Агриппа спрыгнул с телеги, на которой его какой-то добрый поселянин подвез к самым воротам, не заходя в школу, не умывшись с дороги, побежал к Вителиям. Широко распахнул калитку и замер, ошеломленный...

Урна Люция исчезла. На цоколе черного мрамора стояла ваза, полная алых роз. Рабыни, весело напевая, расстилали на траве полотна, пожелтевшие в сундуках за зиму. Еще жаркое солнце позднего лета выбелит их до белоснежности...

Флавия в чем-то светлом и радостно шуршащем выбежала навстречу, крепко обняла и, прижавшись щекой к щеке, шепнула:

— Как ты вовремя! На днях моя свадьба!

Агриппа оттолкнул ее, смотрел широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Ему показалось, что он ослышался, может быть, Флавия говорит о чьей-то там свадьбе... Ведь не прошло и трех месяцев со дня смерти ее Кая!

— Я выхожу замуж за Марка Вителия, двоюродного брата Люция. Помнишь, он был на похоронах?

— Ты... — Безобразное солдатское слово сорвалось с пухлых детских губ, и еще более страшным, более безобразным казалось это ругательство потому, что его произнес ребенок.

Флавия беспомощно опустила руки.

— Мне 24 года. Когда ты вырастешь, ты простишь меня, — горестно шепнула она.

Но Агриппа не слушал ее оправданий;

Он пробежался по всем свадебным полотнам, оставляя на белоснежной ткани грязные следы, выбежал за калитку и кинулся в самую глубь школьного сада.

Там, на своей любимой полянке, упал наземь и глухо завыл, царапая себе лицо, бился, об землю...

И вдруг почувствовал, как чья-то крепкая и жесткая рука ласково легла на его затылок. Он поднял голову. Над ним стоял Кануций. Единственный глаз Ганнибала смотрел на мальчика с нескрываемой нежностью.

— Кто тебя, мой стратег, так обидел? — В голосе Кануция прозвучало столько ласки, такое далекое от насмешливости сострадание, что Агриппа не выдержал и, зарыдав еще отчаяннее, выкрикнул:

— Она выходит замуж, а клялась...

— Брось. — Кануций сел на траву рядом с мальчиком. — Это не дело мужчины и воина так убиваться... Ведь ты воин и мой самый умный стратег.

Агриппа, глотая слезы, кивнул. Кануций погладил его плечи своей единственной рукой и, горько усмехнувшись, прибавил:

— Эта хоть дождалась, пока трибун глаза закрыл. Все они такие, мой мальчик! А мужчина должен быть сильным и не лить слезы из-за каждой юбки! — Кануций встал. — Пойдем ко мне. Я покажу тебе то, ради чего стоит жить!

Бывший военный трибун жил в каморке при школьном здании. Единственный раб-грек прислуживал ему, варил нехитрый обед, поддерживал чистоту в убогом жилище школьного Пифагора.

Комнатка Кануция была узкой, но светлой и чистой. Походная койка, стол о трех ногах и полки с бесчисленными книгами составляли все ее убранство. Книг было много, все больше греческие пергаментные свитки да египетские папирусы, свернутые в трубки.

Агриппа, наморщив лоб, пытался прочитать замысловатые названия, потом вдруг спросил:

— Доблестный трибун, ты говоришь, все женщины плохие. А как же моя мама?

— Я говорил о богатых бездельницах. Они и детей уже не хотят, только бы пакостничать. А твоя мать крестьянка. Она трудится, растит детей и любит их.

— Да, меня очень дома любят, — с гордостью сообщил Агриппа. — Я же старший. Меня один богатый патриций хотел купить, давал столько золота, сколько я вешу, — прихвастнул маленький пицен, — а мама не согласилась. Да и нельзя мне рабом быть. Я ж римский гражданин!