Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

полк. Всякий недоросль из дворян обязывался в эти года явиться на службу. Дворянство начинало тяготиться этим законом, так как оно было сопряжено с денежными тратами, которых не всякий дворянин средней руки мог взять на себя. У кого было трое, четверо сыновей — оно становилось уже совсем не под силу. Однако закон строго исполнялся, так как за этим наблюдало ближайшее воеводское начальство.

Борис, ещё в бытность свою в Москве, был "явлен» начальству на испытанье в грамоте и затем записан в герольдии. Теперь, в 16 лет, был крайний срок поступления в гвардию.

Борис снова явился в Москву и снова к деду... Снова он увидел свою тётушку, которой было уже 13 лет, и чрез неделю они снова были друзья, как когда-то. Только на этот раз и Анюта относилась к Борису несколько менее хладнокровно. Князь по-прежнему ласково встретил внука и даже потребовал, чтобы юноша остановился у него.

И Борис, вместо недели, предполагавшейся в Москве, пробыл три месяца. Если бы не бумага из полка, по которой у дворянки Борщёвой, под страхом строжайшего наказания, требовали сына в полк, то, быть может, Борис бы и не доехал никогда до Петербурга. Мать его была так перепугана бумагой, что, переслав её к дяде, "Христом и Богом умоляла скорее спровадить сынка в Петербург».

И вот опять повидались ненадолго 16-ти-летний племянник с 13-ти-летней тётушкой и опять сошлись, и опять пришлось расставаться надолго. На этот раз княжна начала плакать за три дня по "любом Боре", а дед дал юноше для обзаведения в полку 500 червонцев. При этом князь строго наказал внуку, в случае какой беды или просто нужды, отписать всё ему прямо, откровенно.

— У матери твоей достаток не велик! У меня, слава Богу, кой-что есть. Буде какая нужда, отпиши. Что можно, сделаю всегда.

— Давай об себе весточки, Боря! — просила и Анюта.

И полудети снова расстались с горькими слезами. Князя тоже слеза прошибла. А дворня князя, собирая внучка своего барина в военную службу в рядовые — проводила его так, как провожают покойников. Все выли, а бабы и причитали даже...

В Петербурге Борщёв, как явился в полк, так тотчас же был одет рядовым и тотчас же посажен на чердак, с караваем чёрного хлеба пополам с песком и с глиняным горшком, где была вода.

Это было воздаяние за его пребывание в Москве и неявку к сроку.

Юноша сидел неделю и не мало слёз пролил и на чёрный хлеб, и в глиняный горшок. Однако за эти дни один солдат-измайловец был у юноши несколько раз,переменил воду, принёс более свежего хлеба и прибавил потихоньку несколько огурцов. Солдат утешил Бориса по-своему:

— Ничего, барчук, посиди. Выслужишься в майоры, сам других из своей роты сажать будешь.

Но эта возможность в будущем, т.е. лет чрез двадцать службы, сажать других тоже под арест на хлеб и на воду, мало утешала Бориса.

Служба сначала, разумеется, показалась избалованному дома мальчику — каторгой. Он писал матери, что собирается умирать и непременно через месяц, много через полтора, умрёт. Борщёва, получая такие вести, горько плакала, сидя в деревне; ей помогали и дворовые. Но помочь горю, т. е. спасти сына от смерти, было невозможно.

— Обойдётся! — говорили однако соседи.

И действительно, юноша "обошёлся" в полку, как новый сапог на ноге, — и даже довольно скоро.

Через полгода Борис писал уже, что он, — слава. Богу, чего и матушке желает.

Шесть лет прошли не скоро. А сколько воды утекла за это время — и сказать нельзя.

Если дом князя был всё на том же месте, то всё-таки стал немного серее, штукатурка больше обвалилась. У князя прибавилось много лишних морщин... а княжна Анюта из девочки стала не только девицей, а девицей на возрасте. Будь она не богата — сказали бы злые языки, что она старая девица и "в девках засидится". Но при состоянье князя и уже после многих случаев спроваженных, со двора сватов и свах — этого нельзя было и подумать. Злые языки только упрекали Артамона Алексеича, что он зря упрямится, выжидая для дочери какого-нибудь Бову Королевича или Свейского принца. Княжну упрекали, что она больно разборчива на женихов и не в меру спесива. Дело было проще.

Князю жалко было расстаться с дочерью, т.е. не разлучиться в простом смысле слова, а в нравственном. Анюта его, выйдя замуж, конечно, осталась бы в этом же доме, как единственная наследница всего; но у ней явилась бы своя семья, и отец станет для неё уже не то, что был прежде.

Жизнь князя и княжны шла буднично, тихо и мирно, изо дня в день, из месяца в месяц. Изредка поднимался вопрос о замужестве, в особенности в виду какого-нибудь нового сватовства и нового жениха. Но беседа отца с дочерью всегда кончалась тем же решением княжны:

— Батюшка! Что я за него пойду? Зачем? Я и без него прожить могу. По мне замуж за того иди, без кого жить тошно на свете.

— Верно, дочушка. Верно! — восклицал князь. — Твои слова достойны всякого мудреца. Их в книге пропечатать бы можно на поученье всем. Истинно. Женися молодец и иди девица замуж, сочетайся люди браком только с теми, без кого на свете тошно.

В эту заурядную, будничную и серую жизнь князя Лубянского, несмотря на его большое состоянье, и в жизнь скучную и унылую, но полную грёз и мечтаний княжны Лубянской, которым не соответствовала и не давала ничего действительность, — вдруг будто блеснул ярко луч света или сверкнула молния.

Княжна вдруг встрепенулась и ожила, настолько переменилась, что чувствовала себя будто другой.

Князь тоже оживился.

Это случилось около года тому назад.

XVIII

В семью князя явился человек не то чужой, не то близкий, не то в первый раз, новый и незнакомый, не то родной и давно любимый. Явился в Москве, проездом к матери, с которой уже давно не видался — сержант Борис Борщёв.

Но он уже был далеко не тот юноша, которого провожали шесть лет тому назад на службу и оплакивали, как мёртвого. Борис, хотя ещё не офицер, а только сержант гвардии, — был однако для Москвы и для княжны нечто особенное, чего она ещё в Москве не встречала, т. е. ловкий, умный, много видевший и испытавший гвардеец. Молодые люди её круга знакомых, которых ей прочили в женихи, были всякого рода. Были