Николай Алексеев - Игра судьбы

Маркиан кланялся и натянуто улыбался. В это время из-за двери выглянул Илья. Он был мрачен, и глаза его горели.

— Нет, бутончик, тебе совершенно не место здесь, — продолжал Дудышкин, обращаясь к Маше. — Что здесь? Пыль, грязь, духота. Тебе надо в пресветлых палатах жить, вот где, И разве тебе такую одежду носить пристало? — Он дотронулся до рукава ее холстинного сарафана. — Надобны шелки да бархаты. Экая пупочка! Нет, тебя надо устроить, надо устроить.

Маше было неприятно прикосновение к лицу его потных пальцев, отталкивало выражение его масляных глаз.

«Чего ему от меня? — думала она с неудовольствием. — Ну и барин! Какой он некрасивый!.. Прямо даже, можно сказать, противный».

В этот момент князь взглянул на Илью Сидорова и спросил:

— Это кто? Не сын ли? Так не в сестру вышел.

— Работник, подмастерье, — пояснил Прохоров.

— Я человек вольный, и до господ мне дела нет. Сам я себе господин, — проворчал Сидоров и скрылся за дверью.

— Однако он у тебя грубиян! Зазнаваться нынче стали подлые люди. Хорошая у тебя дочка, Маркиан! Устроим, устроим. Как можно ей тут зря пропадать? Прощай, красоточка! Припасай десять рублей оброку, старик… Дочку-то звать Машенькой?

— Машкой, ваше сиятельство.

— Цветочек она у тебя. Храни ее от парней; знаешь, народ озорной, вот вроде того грубияна. Ну я пошел. — И князь со своей свитой удалился, провожаемый низкими поклонами Прохорова и его жены и презрительным взглядом Маши.

После себя Дудышкин оставил впечатление какого-то сумбура и чего-то очень неприятного, тяжелого.

— Слава Богу, что хоть прежний оброк оставил. Экий Ирод, прости Господи! — сказал Маркиан после его ухода, а затем посмотрел на Машу, тяжело вздохнул, и по его лицу пробежала тень.

Остаток дня мастер ходил сумрачный; Анна Ермиловна тоже часто хмурилась и словно жалостливо поглядывала на дочь, а Илья, ворча, честил князя как только мог.

— Не пришла бы к нам еще беда, сдается мне, — ложась вечером спать, сказал жене Маркиан.

— Ой, чуется что-то и мне, Маркиашка, чуется, — ответила она. — Так глазищи на нее и выпялил, окаянный.

— Отведи Бог напасть! — воскликнул Прохоров и улегся, но, против обыкновения, не захрапел, а долго еще вздыхал и ворочался на постели.

Несколько следующих дней не принесли ничего нового, если не считать посещения Прохорова знакомым мещанином, горько жаловавшимся на судьбу.

— Один у меня сын, вся на него надежда, — сетовал он. — А теперь объявлен рекрутский набор и ему хотят лоб забрить. Ищу который день охотника за него, не могу найти. Что ты хочешь! А время не ждет. Четыреста рублей дал бы кровных, если бы охотник нашелся. Поил бы, кормил бы, на прогул, сколько хочешь… Нет ли у тебя подходящего паренька?

— Где же? Кому воля не дорога? — ответил Маркиан, дуя в блюдце с чаем, а потом шутливо крикнул подмастерьям: — Ребята! Вот добрый человек ищет охотника в солдаты продаться… Четыреста рублей сулит. Кто хочет?

Те усмехнулись.

— И тысячи мало за свободушку.

— Солдатская-то лямка, ой-ой, тугонька. Не скоро тебе доведется найти охотника, — вставил свое слово Илья.

Побывал также у Прохоровых и Кисельников. Узнав о посещении Дудышкина, о чем не замедлили поведать ему все наперебой, он удивился.

— Так вы дудышкинские? Я не знал. Знаком с князем. Ну неважный же вам выпал барин: скверный человек.

Маша смотрела на него и думала:

«Ведь вот тоже барин… Небось, и у него свои крепостные есть, а совсем не то, что наш. Сидит попросту с нами, с подлыми людишками, беседует. И ведь тоже гвардии офицер. Вот если бы он меня так, как тот, за подбородок взял, я бы и не поморщилась. Какое! Сладко бы так было!» — И ее грудь вздымалась нервно, глаза поблескивали.

Но Андрей Григорьевич был сыном своего времени: даже и красавица, и умница, и грамотейка, но крестьянка, была в его глазах все же существом, стоящим неизмеримо ниже его, столбового дворянина Он мог говорить с Прохоровыми, быть простым с ними и вежливым, мог иногда залюбоваться красивым личиком Маши и подумать: «Какая она пригожая!» — но не только полюбить, а даже только слегка влюбиться в нее не мог именно из-за своего взгляда на нее, как на нечто низшее, как на предмет или среднее между животным и настоящим человеком, то есть дворянином.

Ровно через неделю, согласно барскому приказу, приехал управляющий.

— Наскреб оброчек я, Никита Иванович, — радостно ветретил его Прохоров. — Вот они, денежки: десять рубликов чистоганчиком. На-ка, получай! А ты, мать, тащи пирог гостя дорогого угощать.

Никита Иванович и деньги спрятал за пазуху, и пирога изрядно отведал, и водочки хлебнул знатно, а все медлил с уходом. Говорил он вяло и все вздыхал да вытирал старым барским фуляром потный лоб. Маркиан начал вопросительно переглядываться с женой.

— Вот что, Маркиан Прохорович, — вдруг заговорил гость, — Оброк я с тебя получил как следует, и барину его предоставлю честь-честью… Все, значит, так… А есть у меня еще одно барское поручение.

— Ну, ну? — заторопил мастер, начиная волноваться. — Что такое?

— Да, видишь ли, тут о Машеньке дело идет. Скажу прямо: приказывает тебе барин прислать ее к нему в дом для… услуг.

Маркиан вскипел. Он вскочил и, весь побагровев, отшвырнул от себя стул.

— Знаем, для каких услуг, знаем! — закричал он. — И чтобы я свою единственную дочь?! Да никогда в жизни!

— Боже Ты мой, Господи! — зарыдала Анна Ермиловна.

Маша тоже заволновалась и воскликнула:

— К барину в дом, к этому ироду? Лучше в прорубь.

Илья прислушивался, сидя в кругу рабочих, и бледнел. Никита посмотрел на Прохоровых и продолжил своим обычным медлительным тоном:

— Я уж ему — ей-Богу, не лгу — и то и се. «Одна, — говорю, — она у них работница, лучше оставить бы ее». Куда! Ногами затопал, зубами заскрежетал. «Молчать, — крикнул, — рабская душа! Знаю, что делаю. Она, — говорит, — моя крепостная девка, хочу я ее для услуг в дом взять, и никто этому воспрепятствовать не может, даже сама царица, потому на это закон есть. Она — раба, я — господин ее». Мне только и осталось одно: «Слушаюсь, ваше сиятельство!». Наказывал он также тебе, чтобы ты прислал дочь не позже как через два дня, а потом говорит: «А если он заартачится, так скажи, что я его выпорю, а дочку его велю квартальному привести и ее тоже экзекуции подвергну: потому, знай своего господина». Так вот какие дела, Маркиан Прохорович.

Старик, разгорячившийся было, тяжело опустился на стул.

— Что же нам делать-то? — прошептал он.

— Батя! Матушка! Спасите меня, не отдавайте этому злодею! — плача воскликнула Маша, обнимая то отца, то мать.

— Многого тут не сделаешь, — промолвил Никита Иванович, повеселевший после того, как сбросил бремя тягостного поручения. — А, верней, просто даже и ничего. Пожалуй, лучше добром. Пусть Маша пойдет; авось ангел-хранитель ее защитит.

— Как можно, как можно! — опять заволновался старик.

— Так ведь хуже будет, если ее потащут будочники, а тебя в части драть станут. Слов нет, есть еще одно средство: выкупить ее на волю. Но, кто знает, отпустил ли бы ее князь, если бы и деньги у тебя были. А ведь их нет?

— Какие у меня деньги! — печально ответил несчастный отец.

— Да!.. Ну, спасибо за угощенье, и я пошел. Так думайте: через два дня.

— Погоди, Никита Иванович, и я с тобою. Князь дома? Да? Пойду к нему, буду слезно молить, чтобы дочери не отнимал! — воскликнул Маркиан. — Анна! Давай новый кафтан.

Управляющий с сомнением покачал головой.

— Ничего из этого не выйдет, — проговорил он.

— Да что, барин-то — зверь, что ли?

— А и вроде того.

— Нет, я все же пойду.

— Как хочешь, твое дело. Конечно, попытка не пытка.

Когда они уже выходили, Илья крикнул вдогонку:

— Хозяин! А ты все-таки спроси, на выкуп ее князь согласится ли и сколько хочет?

— Стоит ли?

— Спроси на случай, право, спроси.

Они ушли. Илья деятельно работал. На лице у него была глубокая дума.

XVII

Никита Иванович и Маркиан Прохоров застали князя дома, но он не в духе был. Он только что вернулся от Свияжских, где с ним случилась неприятность: Ольга Андреевна вовсе не вышла к нему, сказавшись больной, а переданные ей через камеристку конфеты вернула не разворачивая.

«Ну и нрав у нее! Дастся мне чертушка, нечего сказать. Ну да мы ее скрутим!» — думал князь, поглаживая лысину.

Он был без парика, одет в какую-то будничную хламиду и казался еще отвратительнее, чем всегда.

Прохорова он встретил вопросом:

— Что, привез дочку?

Старик, очутившись перед князем, оробел.

— По этой самой причине к вашему сиятельству, — пробормотал он и вдруг, кинувшись в ноги Дудышкину, начал причитать: — Ваше сиятельство! Отец родной! Голубчик барин! Не отнимайте ее от меня! Одна ведь доченька, единственная. Грамотейка, матери помощница. Ваше сиятельство! Осчастливьте раба! Оброчек я вам доставил полностью, десять рублей, как следует, и очень мы вашему сиятельству благодарны. А только дочку-то… Не отнимайте ее, ваше сиятельство!