Ивлин Во - Елена

— Да, но дворец такой большой, там столько всяких церемоний, столько разных ведомств... Иногда целыми днями никого не видишь.

В тот вечер в записке, которую Елена уже ждала — на сей раз она была засунута в дверную щель, — стояло: «Берегись коварства Лициниана».

Елене нанесли визиты все придворные дамы: прошел слух, что ею действительно не следует пренебрегать. Ее не всегда удавалось застать дома: часто она отправлялась на прогулку по городу или бывала в церкви. Однако за первые десять дней Елену посетили все представители злополучного рода Флавиев. Каждого она просила передать Криспу, чтобы тот пришел к ней, и наконец он появился, уже в сумерках и без всякого предупреждения. Он бросился в объятья бабушки, а когда отстранился, она увидела в его глазах слезы.

Они разговаривали допоздна. Дважды за это время Криспу показалось, что на террасе послышался какой-то подозрительный шорох, и он приказывал ликторам обыскать весь сад. А один раз он внезапно распахнул дверь, но обнаружил в коридоре только старую преданную горничную из Галлии, заправлявшую лампы.

— Мне кажется, вы на Палатине сами себя взвинчиваете, — сказала Елена. — Все до единого. Ты в точности как тот несчастный мальчик, сын Констанции. Придется мне поговорить об этом с твоим отцом.

— Я не виделся с ним уже три недели, — сказал Крисп.

— Тебе надо бы больше выходить в город.

— Я так и делал, когда мы только приехали. Несколько сенаторов устроили обеды в мою честь. Было очень здорово. Эти римские обеды ни на что не похожи. В Никомедии все так чопорно и официально, а здесь куда роскошнее, но в то же время гораздо свободнее. Я думаю, у них это просто более давняя традиция. Когда мы только приехали, меня принимали, как светского льва. И по-моему, я им понравился. Когда я появлялся, меня встречали приветственными криками. В общем, весело было. А теперь я нигде не показываюсь.

— А что случилось?

— Да ничего не случилось. В этом дворце никогда ничего не случается. Ну, было много анонимных писем, но к этому можно привыкнуть. Больше всего угнетает как раз то, что как будто ничего не происходит. Никто ничего не говорит, и вдруг чувствуешь, что ты в опале, все начинают тебя сторониться. Начинаешь понимать, что где-то сделал что-то не то, но никто не говорит что. Я видел, как это бывает с другими. Начинается с евнухов: они вдруг перестают замечать человека. Потом и родственники тоже. А потом человек просто перестает появляться. В его комнатах поселяется кто-то другой, а про него никто не спрашивает — все идет так, словно его никогда и не было. Иногда он все же всплывает, получает где-нибудь какую-то должность. Но обычно так и исчезает бесследно.

— Мне кажется, Фавста что-то против меня имеет, — продолжал он, помолчав. — Не могу понять что. Мы были когда-то очень дружны. Больше того, мне даже одно время казалось, что она в меня влюблена.

— Крисп!

— А что, Фавста постоянно в кого-нибудь влюблена. Не думаю, чтобы отец имел что-то против. Он слишком занят всеми этими разговорами про религию. Да, еще и это. Я терпеть не могу священников, которыми кишмя кишит дворец. Они даже хуже, чем евнухи.

— Я христианка, Крисп.

— Да, я знаю, бабушка. Я целиком за. То есть это не по моей части, но я за то, чтобы всякий верил во что хочет. Но все эти бесконечные споры о ересях и истинной вере... Папа день и ночь только этим и занимается, хотя, по-моему, не понимает ни слова, как и я. А теперь у них получается так, будто с этим была как-то связана наша война на Востоке. Полная чушь. Мои люди сражались вовсе не за христианство. Они сражались за то, чтобы папе достался трон. Мы победили, теперь он на троне, и делу конец. Ужасным ослом себя чувствуешь, когда потом тебе говорят, что ты сражался за религию. Так что и это тоже. Не мне, конечно, об этом говорить, но все знают, что я воевал очень неплохо. Когда доходит до драки, я прекрасно соображаю. И думаю, что заслужил кое-какую благодарность. Меня не так уж волнуют титулы — во всяком случае, не больше, чем других, — но если уж они решили назначить цезаря, то почему не меня? Почему этого мальчишку Констанция? А насчет священников — так ведь они тут не одни. На Палатине полно всяких ясновидцев — и Сопатр, и Гермоген, и этот ужасный старый мошенник по имени Никагор. Ты знаешь, что папа отправил его с самыми большими почестями, с императорским конвоем в Египет, на съезд магов и волшебников? В общем, поверь мне: жизнь на Палатине — просто ад. Я раз десять подавал рапорт, чтобы меня отпустили обратно к войску. Никакого ответа. Какой-нибудь евнух просто берет рапорт и уходит, и больше ничего.

Так изливал Крисп свои горести, которые до сих пор держал про себя. Сердце Елены разрывалось от жалости к растерянному герою. Наконец она сказала:

— Я уверена, что это — большей частью плоды воображения. Если что-то в самом деле неладно, то достаточно одного разговора, чтобы все исправить. Твой отец — хороший человек, помни это. У него множество забот и, возможно, плохие советчики. Но я знаю своего сына, на подлость он неспособен. Я немедленно отправлюсь к нему, и все будет в порядке.

И в конце концов Елена послала Константину письмо, где сообщила о своем твердом намерении приехать на Палатин и потребовала назначить ей время.

Легионеры, стоявшие в восемь шеренг, взяли на караул. На ступенях лестницы расстелили персидские ковры. Когда Елена сошла с носилок, прозвучали фанфары. И навстречу ей вышел Константин.

Они не виделись уже двадцать лет. Если не считать высокого роста и осанки, мало что напоминало о военном прошлом повелителя мира. От шеи до пяток он был скрыт под пышными одеяниями. Плащ цвета императорского пурпура, сплошь расшитый золотыми цветами и усаженный жемчугом, свисал с его плеч на устланный коврами пол жесткими складками, словно еще один ковер. Плащ был без рукавов, и из-под него виднелись пестрые, словно павлиний хвост, рукава рубашки с кружевными манжетами и руки с грубыми, толстыми пальцами, на которых сверкало множество драгоценных перстней. Сверху плащ венчал широкий воротник из золота с финифтью — такой массивный, что он больше походил на бычье ярмо. Украшавшие его миниатюры изображали евангельские сцены вперемешку с эпизодами из жизни олимпийских богов. Лицо над воротником было теперь таким же бледным, как у его отца, и румяна на нем были лишь данью моде и ничуть не напоминали здорового походного румянца.

Черты лица императора пришли в движение — он пытался изобразить улыбку. Но Елене бросилось в глаза совсем другое.

— Мальчик мой, — воскликнула она, — что это за ужас у тебя на голове?

На лице, торчавшем из воротника, выразилась тревога.

— На голове? — Он поднял руку, словно хотел спугнуть усевшуюся ненароком на макушку птицу. — А что у меня на голове?

К нему танцующей походкой подбежали двое придворных. Они были ниже его ростом, и им пришлось подпрыгивать, чтобы разглядеть, что там неладно. Константин, уже не заботясь о церемониях, нагнулся к ним.

— Ну, так что там? Снимите сейчас же!

Придворные вгляделись, вытянув шеи; один из них осторожно дотронулся до головы пальцем.

Потом они в ужасе переглянулись и недоуменно уставились на Вдовствующую Императрицу.

— Да этот зеленый парик! — сказала Елена. Константин выпрямился. Придворные с облегчением перевели дух.

— Ах, вот что, — сказал он. — Мамочка, дорогая, как ты меня испугала! Просто я сегодня надел этот. У меня их целая коллекция. Напомни мне, чтобы я их тебе показал. Есть некоторые очень красивые. А сегодня я так торопился с тобой увидеться, что схватил первый попавшийся. Тебе он не нравится? — спросил он озабоченно. — Ты считаешь, что в нем я выгляжу бледнее? — Он взял ее за руку и повел во дворец. — Ты не слишком устала с дороги?

— Да тут совсем недалеко.

— Нет, я о дороге из Трира.

— Но я в Риме уже три недели.

— И мне ничего не сказали! Почему мне ничего не сказали? Пока я не получил вчера твое письмо, я и представления не имел, что ты уже приехала. Я очень тревожился за тебя. Скажи мне, только честно — мне никто ничего не говорит честно, — как, по-твоему, я выгляжу?

— Ты очень бледный.

— Вот именно! Я так и думал. Мне всегда говорят, что я выгляжу хорошо, а потом заставляют работать сверх сил.

Константин медленным, торжественным шагом вел ее через обширные залы; по обе стороны сгибались в поклонах придворные. Елена рассчитывала поговорить с ним по душам в уединении, но у Константина, по-видимому, были другие планы. Он привел ее в тронный зал, уселся сам и знаком предложил ей сесть на трон, стоявший справа от него и лишь чуть менее роскошный. Фавста, которая присоединилась к ним по пути, заняла место слева от него. Весь двор почтительно выстроился вокруг и позади.

— Ну, за работу, — произнес Тринадцатый Апостол.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказала Елена.

— И я тоже, дорогая мама. Но дело прежде всего. Где там эти архитекторы?