Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

и, стоя у окна, ждала и ждала, не появится ли самолет. Она упрашивала отца покатать ее на самолете, просто мечтала об этом — вместо подарка на день рождения, ведь больше она ни о чем так не мечтала, и ничто не принесло бы ей большей радости. Когда его не было дома, что случалось часто, она принималась умолять об этом бабушку Корнелию и дедушку Ноэля — да любого, кто был готов ее слушать. (Только не Лею — та не желала говорить о каких-то там самолетах.) «Но это слишком опасно, — говорили бабушка с дедушкой. — Никто из нас не создан для этого — только твой отец».

Увидев вдалеке самолет, Джермейн залезала на подоконник и ждала — вдруг он подлетит поближе. Она знала, подслушав мамины жалобы, что папа с друзьями вытворяют в небе опасные и презабавные штуки («они просто маньяки, абсолютно чокнутые — гоняют на спор между опорами мостов, садятся в диком поле или на дороге, а зимой — на замерзших реках и озерах»); поэтому она верила, что они вполне могут прилететь за ней: папа покружит вокруг башни и каким-то образом — она не знала, как именно — посадит ее в самолет, и они улетят прочь вместе, и ни одна душа не узнает, куда она подевалась…

Но хотя самолеты она видела частенько, они редко приближались к замку, и всё это были чужаки: они пролетали над замком, шум двигателя нарастал, становился громче, еще громче, а потом стремительно стихал, и вот машина уже исчезала из виду, а она, Джермейн, оставалась, где была — на подоконнике, сидя на коленях и глядя в небо, со все еще поднятой в приветствии ручкой.

— Папа!.. — шептала она.

И вот накануне ее дня рождения Гидеон сдался.

Сдался, пообещав прокатить ее назавтра. Они вдвоем, в сливочного цвета «Стрекозе» — это будет чудесно.

Но Лея возражала. Он просто издевается, сказала она.

Гидеон промолчал.

Он ведет себя эгоистично, он хочет встать между нею и ее дочерью…

Но тут Джермейн начала плакать. Ей больше ничего не надо — только полетать на самолете с папочкой; и ничего другого на день рождения она не хочет.

— Джермейн, — начала Лея.

Но Гидеон поднялся и не оглядываясь вышел из комнаты.

А Джермейн побежала за ним, не обращая внимания на мать.

— Папа! Папочка! — плача, кричала она.

— …он хочет только встать между нами. Он не любит тебя!

Ее голос звучал хрипло, сдавленно. Она прижала девочку к себе, и сначала та пыталась вырваться, а потом вдруг сникла, уловив, как взволнована мать. Кроме того, папа все равно ушел. Но главное (как она упорно твердила про себя), он же не забрал обещание обратно!

— Он не любит тебя, — твердила Лея, сев на корточки, чтобы смотреть Джермейн прямо в лицо. — Ты должна это знать. Должна! Он никого из нас не любит, он любит лишь… Теперь он любит лишь свои самолеты, и небо, и то, что ему там чудится…

Джермейн плохо спала ночью накануне катастрофы, но не потому, что, как можно подумать, предвидела разрушение замка и гибель родителей; нет, она просто с ужасом и надеждой ждала утра, когда папа, как обещал, полетит с ней на самолете — а может, не полетит, может, он и правда не сдержит обещание — ах, все может быть! Ей было всего четыре года, она была совсем маленькая, беззащитная, испуганная девочка и просыпалась в возбуждении каждые полчаса со скрученной в ногах простыней и смятой под самым невообразимым углом подушкой. Игрушечный панда, немного замызганный, с которым она спала, очутился на полу детской, куда его бездумно швырнула маленькая госпожа, пробудившись от короткого гадкого сна, в котором отец все-таки не сдержал обещание и улетел без нее.

Утром, в самую рань, она сбежала в легкой пижамке вниз и закричала: папа, папочка! — и он тут же явился, будто ждал ее (хотя она знала, что это не так — скорее всего, он собирался незаметно ускользнуть); папа поздравил ее с днем рождения, поцеловал и сказал, что, разумеется, он не забыл и собирается полетать с ней, только сначала она должна одеться и перекусить, а потом они организуют все насчет полета.

Он правда не передумал? Правда-правда не забыл?

На нем был белый костюм и темная рубашка с расстегнутым воротом, и Джермейн показалось, что она никогда не видела такой белой-пребелой, такой красивой вещи. Пальто ему было как будто велико — плечи висели низковато, — но оно было такое красивое, что ей захотелось зарыться в него лицом и сказать: «А давай возьмем с собой мамочку. Давай спросим ее, тогда она не будет так сердиться, не будет злиться на нас обоих…»

Но он отослал ее завтракать.

И появился снова ровно через полчаса, чтобы отвезти ее в Инвемир. В белом костюме, темно-синей рубашке и белой шляпе — тулья с глубокой складкой, с кожаной тесьмой вокруг — такой стильной, такой восхитительной, что она громко рассмеялась от радости, захлопала в ладоши и сказала, что тоже хочет такую шляпу. Лея закурила свою длинную сигарету, помахала рукой, прогоняя дым, прокашлялась, как обычно, резко и коротко, но ничего не сказала. Было странно, но замечательно, что сегодня утром ей будто бы все равно! Полет на самолете, день рождения Джермейн — а маме все равно. Но ведь сегодня к ней приедет столько народу. Юристы, советники, менеджеры, налоговики…

Гидеон повел Джермейн за руку, но уже в дверях остановился и приподнял шляпу, прощаясь. Лея словно не заметила этого. И он спросил, не хочет ли она полететь с ними.

— Не паясничай, — сказала она. — Давай, вперед, забирай ее, делай что хочешь.

Лея потушила сигарету в блюдце, и оно звонко загремело об стол. А когда она подняла глаза, мужа с дочерью уже не было.

Тогда она схватила серебряный колокольчик и вызвала Паслёна.

Ведя машину вдоль озера, Гидеон весело описывал свою «Стрекозу», уверяя Джермейн, что та очень ей понравится. Нам придется надеть