Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Ягайло — враг сильный, Олег менее могуществен, но зловреден и коварен — жестокосердный с юности, взращенный на ненависти к Москве, с годами (был он ровесником Дмитрия Ивановича и даже некогда сватался, говорят, к Евдокии Дмитриевне, да получил отказ) стал лукавым, хитрым. Вполне можно бы поверить пленнику, но Дмитрий Иванович раздумывал. Много ведь и доброго было в их отношениях. Когда, например, заключали двенадцать лет назад с великим князем тверским Михаилом Александровичем договор, то в посредники, в «третейские судьи» взяли именно его, Олега, записали так: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега: на кого помолвит — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст». Несколько дней назад Олег прислал Дмитрию Ивановичу свой свиток, запечатанный воском и оттиском печати: «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя. Ягайло тоже. Но еще рука наша высока, бодрствуй и мужайся!» Что это — добрососедское предостережение или обдуманное стремление скрыть свою измену русскому делу? Так или инак, но действия рязанского князя были возмутительны.

— О-о, новый Святополк! — в страшном гневе воскликнул Дмитрий Иванович. Увидев, как испуганно притихли дети и великая княгиня, добавил спокойнее: — Он думает, что мы не примем бой, убежим… Но узнает, что за сила у нас, одумается. А пока мы вот что сделаем: пошлем ему вестника, будто верим ему. — И Дмитрий Иванович продиктовал дьяку грамоту для Олега рязанского, в которой сообщал, что в Москве собралась рать числом в двести тысяч и что поэтому Рязани нечего опасаться.

— Не поверит, что двести, — усомнился Василий, — знает, что столько со всей Руси не набрать так скоро.

— Пускай, зато хоть Мамая настращает. Да на то еще надежду я чаю, что одумается он, чаю, помнит он наш давний тайный уговор, помнит, что ведь русский он, и уразумеет, что настал такой час, когда нельзя уж больше нам личными обидами верстаться.

И с Мамаем вел Дмитрий Иванович через Захария Тютчева переговоры: заверил, что желает мира, готов платить умеренную дань, как урядились докончанием девять лет назад, а больше дать не может, нету таких огромадных денег, да и грешно в угоду корыстолюбивому тирану зорить налогами православных христиан. Такой ответ показался Мамаю не только дерзким, но и оскорбительным, он был в ярости и нетерпении, воскликнул: «Казним рабов строптивых! Да будут пеплом грады их, веси и церкви христианские!» И верные его нукеры, видя, как лошади под корень состригают чахлую в засуху степную траву, предвкушая сладостный грабеж русских земель, все нетерпеливее хватались за рукоятки своих кривых сабель, требовали скорой и большой крови.

Подобно тому, как Дмитрий Иванович прикидывал все свои возможности, оценивал положение, и Мамай со своими советниками учитывал и обстановку в Орде, и отношения Москвы с Литвой, Рязанью, Тверью, Великим Новгородом и другими русскими княжествами, и у него также были расчеты еще и тайные. Оба оценивали соотношение сил в свою пользу, оба были уверены в своей победе. Чьи расчеты были вернее, должна была показать готовящаяся схватка не на жизнь, а на смерть. А что эта схватка неизбежна, было слишком ясно и великому князю московскому, и темнику ордынскому, потому она равно была необходима как русским, так и татарам.

Москва была погружена в послеобеденный сон, который еще со времен Мономаха был обязательным на Руси и стал одним из ее обычаев. Все дела заканчивались до обеда, после этого закрывались мастерские и рынки, ремесленные и торговые люди шли в кружала, а кто не хотел харчевенного зелья и закусок, отправлялся обедать домой. Обед был везде одинаково неторопливым и обильным, после него и затворялись везде ставни, а живность запиралась в хлевах, клетях, конурах. Движение прекращалось повсеместно, и становилось одинаково тихо в кремле и на Подоле, в Посаде, в Загородье, в Заречье. И вот в этот как раз неурочный час примчался из Владимира, загнав две упряжки резвых лошадей, инок-пономарь. На расспросы Бренка и Боброка отвечать не пожелал, требовал допустить его до великого князя.

Дмитрий Иванович вышел из почивальни спросонья, но не сердитый, — привык к частым вестникам, бирючам и гонцам. Пономарь бухнулся на колени, затараторил сбивчиво:

— На паперти спал… Вижу, свеча в церкви сама собой возгорелась. А тут два старца от святого алтаря отходят. Становятся возле гроба блаженного Александра и говорят: «О господин, встань и пойди на помощь правнуку своему великому князю Дмитрию, который бьется с иноплеменниками». И в тот же миг святой великий Александр поднялся из гроба и вместе со старцами исчез.

Дмитрий Иванович серьезно выслушал пономаря, придал большое значение его рассказу. Поверил ли великий князь всему услышанному, понимал ли преотлично, что церковному привратнику передалось общее беспокойство и возбуждение и он вне себя, в забвении ума бредя, вообразил примстившееся видение за правду, но отправился Дмитрий Иванович, не мешкая, вместе с коломенским епископом Герасимом и ближними боярами в прежнюю столицу княжества Владимир.

На следующее утро у гроба Александра Невского в Рождественском монастыре Дмитрий Иванович преклонил колена перед мощами своего пращура, попросил его помочь одолеть поганого Мамая. Затем он распорядился перевезти на время в свою столицу икону Владимирской Божьей Матери, писанную собственноручно святым евангелистом Лукою. Некогда была привезена она из Царьграда сначала в Вышгород, находилась в женском монастыре. Андрей Боголюбский перевез самовольно, без отцовского благословения, икону в полюбившуюся ему суздальскую землю, решив получить право на княжение здесь самое высшее — от самой Святой Богородицы. Рассказывали о ней много чудес. Говорили, например, что, будучи поставленной у стены, она ночью сама отходила от нее и становилась посреди церкви, показывая этим, что желает уйти в другое место. Андрей и нашел ей это место — Суздаль, но икона проявила якобы своеволие — за десять верст от Владимира кони под нею вдруг встали. Запрягли других, посильнее, но и они не смогли сдвинуть повозку с места. Андрей понял это как указание Божьего перста, послушался его и основал на этом месте село Боголюбское. А святую икону поместил во владимирский Успенский собор. Для чудотворной иконы сделал Андрей оклад из пятнадцати фунтов золота, украсил многими жемчугами, драгоценными каменьями и серебром. И после этого, говорят, немало совершила икона чудес, помогала даже и неверных булгар побивать, и в память одной такой победы, в день первого августа, решено было считать сей день праздником этой иконы, получившей новое название — Владимирской Богоматери. Вершила ли икона чудеса, приписывали ли их ей только, но вера, даже если она не основана на действительных фактах чудес, в трудную минуту может послужить немалым подспорьем, вот почему великий князь Дмитрий Иванович решил поместить икону хотя бы временно в Москве, где шли сборы на великую брань.

Икону установили в Успенском соборе кремля. Василий с Юриком и великая княгиня первыми подошли к ней, низко поклонились, моля о помощи и заступничестве Дмитрию Ивановичу и его воинству. Василий с большой верой приложился к иконе губами, ощутив чувство единения с теми, кто уже прикасался к ней раньше, — с братьями по духу, по вере, по крови. Страх и отчаяние, надежда и вера — эти чувства, спекшиеся в один кровоподтек, жили в сердце Василия все эти дни постоянно, были неотвязчивы, как болезнь, ими нельзя ни с кем, даже с родными, поделиться, так трепетны и сокровенны были они, но вот оказалось возможным одним прикосновением к великому ковчегу разделить их со всеми сразу и в восторженном этом единении со всеми осознать вдруг, одним проблеском молнии, что это не отец один вдет на смерть, это весь народ русский поднялся, даже предки великие — Владимир Мономах и Александр Невский незримо встали рядом.

Великий князь Дмитрий Иванович с братом Владимиром Андреевичем опустились на колени перед великой Заступницей, сдержанно-величественной и всемогущей. Василий чутко слушал отца и повторял за ним его слова:

— О чудотворная Заступница всей твари человеческой, не дай городов наших на разорение поганым татарам, да не осквернят святые Твои церкви и веры христианской. Умоли, Госпожа Царица, сына Твоего Христа, Бога нашего, чтобы Он укротил сердца врагов наших, да не будет их рука высока. И ты, Пресвятая Богородица, пошли нам помощь Свою и покрой нас нетленною Своею ризою, да не будем мы бояться ран и смерти, на Тебя ведь надеемся…

Потом перешли через площадь — в церковь небесного воеводы архистратига Михаила. Поклонившись святому образу его, опустились на колени перед гробницами князей — прародителей своих. И опять Василий повторял за отцом: