Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

хорошенькие ушки прижались к голове, глаза сощурились, она улеглась перед своими малышами, защищая их, и шипела, а из ее нутра шло глухое рычание. И когда Хайрам в ярости бросился вперед, чтобы схватить ее за глотку, она взмахнула лапой и молниеносным, еле заметным движением рассекла ему когтем верхнюю губу.

— Как ты смеешь!.. Как смеешь… — всхлипывал Хайрам, отступая назад.

Кошачий коготь, этот самый коготь (как оказалось, рудиментарный) был необычайно острым, намного острее самой тонкой иглы — Хайрам не ожидал такого; а вид и привкус собственной крови окончательно деморализовали его (впрочем, на самом деле, крови было немного, а царапина неглубокая).

— О, как ты посмела… Как ты… Как ты посмела… — горько причитал старик.

Хайрама нашли в безутешных рыданиях. Он сидел в темноте, скорчившись в кресле-качалке в углу комнаты, очки валялись рядом на ковре. Я умру, шептал он. Она оцарапала меня, пустила мне кровь, заразила меня, и теперь я умру, твердил он, слабой рукой цепляясь за рукав брата. Ноэль же выговаривал ему: брось валять дурака, давай лучше зажжем свет, да в чем дело-то? А когда включили свет, то все увидели, что рыжая уютно свернулась на кровати Хайрама, а подле нее мирно и спокойно спят котята. Кошка сонно моргала, но не делала ни малейшей попытки спрятаться.

— Никто еще не умирал от пустячной кошачьей царапины! — со смехом сказал Ноэль.

Смуглая Люси

Смуглая Люси — Люси Варрел, пьяная, неуклюжая, с большими, некрасивыми грудями, из которых текло молоко — молоко для его сына (ему еще не дали имени; ей удалось обставить несчастную Хильду с ее вечно поджатыми губами на две или три недели, и было все равно такова уж была ее добрая дикарская натура, и именно по этой причине Жан-Пьер не мог долго обходиться без нее, — что он бахвалился об этом направо и налево), оседлала его в своей комнате на втором этаже в «Форт-Ханна-хаусе» и прыгала на нем, и шлепала ласково, но тяжело, по бокам, по извивающимся бедрам, пока, уже в каком-то исступлении, он не начал кричать. Его лицо орошали водянистые струйки молока, распущенные волосы Люси волнами падали ему на глаза, попадали в рот… Нет, нет! Не надо! О, Сара…

В управлении земельной собственности Форт-Ханны шло горячее, оживленное обсуждение банкротства и заключения под стражу самого Александра Макома.

Элегантно, с иголочки одетый зять Роджера Осборна — а именно Жан-Пьер Бельфлёр — приехал для обсуждения сделки по приобретению участка девственной земли; но когда он оказался в городке, то отправился дальше на север, добравшись до самого поселка Пэ-де-Сабль, где им овладела мысль скупить как можно больше земель, или, наоборот, — продать все активы, которые он приобрел через агентство Макома, и немедленно вернуться в Нью-Йорк.

Девственный лес! Горы! Широкая гладь Нотоги!.. Там, в Манхэттене, его тесть, человек недужный, тем не менее с жаром описывал богатства севера — нетронутые сосновые леса, пушнина — и настаивал, сидя с Жан-Пьером в обшитой дубовыми панелями библиотеке своего дома на Бродвее, что экстравагантное приобретение Макомом десяти городков (они образовались, когда отчаявшееся племя онейда было вынуждено передать свои земли штату) было гениальным шагом; всего через пару лет он перепродал эти земли другим маклерам, с приличной прибылью, и теперь ему открыт путь…

Но вот Маком — банкрот и сидит в тюрьме.

Здесь, в Форт-Ханне, Северное миссионерское общество находилось в противостоянии с аморфным и вечно текучим обществом зверобоев, торговцев, бывших солдат и шлюх вроде Люси, которые (по слухам, оказавшимся ложными) скопили целые состояния. Старый Осборн опасался, что Люси, Эразм Гудхарт, бывший секретарь Аштора — а ныне Джона Джейкоба Эстора — и другие «криминальные элементы» могут сбить с пути его неопытного зятя.

Взять хотя бы Гудхарта. Как они выпивали с ним в «Форт-Ханна-хаусе»! Тот заявлял, что среди его предков есть алгонкины, сенеки, голландцы и ирландцы. Он был похож на индейца не больше чем Жан-Пьер. И был, без сомнения, любовником Люси. Одним из. Именно он распространял слухи, будто у Люси где-то припрятаны денежки — и это лишь повышало ее престиж, усиливало очарование. (В первую их встречу Люси ошеломила Жан-Пьера: она была крупной и при этом мускулистой — если не считать полных, в нетугом корсете, грудей; она оказалась намного моложе, чем он думал, и привлекательна в грубоватом, первобытном смысле. Мне придется, подумал Жан-Пьер, еще побороться за ее благосклонность.)

Когда он только очутился здесь, в северных краях, девственная природа пугала его, пока он не принимал определенное количество горячительного. Первую порцию лучшего пойла в этой забытой Богом глуши, в полдень, он потягивал, как вино. «Дорогая моя Хильда, — писал он. — Каждый день здесь приносит вихрь новых впечатлений и познаний… Я даже не знаю, что думать… Дикая природа будит в нас (я пишу «в нас», потому что, сдается мне, мы все в равной степени подвержены этому чувству, за исключением индейцев, которые, словно старики или немощные, остаются на удивление равнодушными к ней) ощущение… ощущение…» Он смял письмо и начал новое; о, как его раздражала эта обязанность — не только потому, что ему приходилось писать ей (женщине, которую он не любил); его возмущало, что ему с таким адским трудом давалось выражение своих чувств (тогда как в разговоре он был неподражаемо ловок и умел донести свои слова или, по крайней мере, заставить прислушаться к ним любого). «Дорогая моя Хильда, здешний воздух пьянит, и я лежу без сна, пока в голове у меня беснуются демоны, тащат меня то в одну сторону, то в другую… маня то одним, то другим… Эти девственные земли одушевлены, раньше я не ощущал этого… И отец твой не постигает, с его лепетом… с его жалкой болтовней…» Он отодвинул письмо в сторону и налил в бокал еще на палец или два виски. Легонько, словно ресницы возлюбленной, скользнувшие по щеке, возник образ Сары и коснулся его разгоряченной кожи. Он не думал, что она последуют за ним сюда, так далеко от места, где он в последний раз видел ее. Она окончательно поселилась в Англии и сейчас уже наверняка была замужем — эта мысль была