Сборник рассказов - Макс Акиньшин

того не знаю, Марик. Да и знал бы — не сказал. Потому что радость у всех общей может быть, а горе — каждому индивидуально отвешивается, песи его в трубу. В этом вся мудрость. Да и изменить то нельзя ничего. Так, одна тоска. Наливай, что ли? Помянем потери.

Тихий психиатр плеснул спирта в стаканы и поднял свой.

— Помянем, Геннадий Кузьмич, — скорбно произнес он и продолжил. — не чокаясь.

Подполковник Коломытов молча выпил, поморщился и безотлагательно умер. Смерть аккуратно закрыла ему глаза, он откинулся на спинку стула и обмяк. Крепко зажатый в его руке стакан так и не выпал, а остался на месте, истекая каплями медицинского спирта на грязный линолеум кабинета. Так почил героический Геннадий Кузьмич танковый карбонарий, имевший уважение и папаху, а также печаль и тоску, по словам, которые, перестали что-нибудь значить.

Не имеет смысла описывать дальнейшее. Все в мире глупо устроено и происходило минимум миллиарды раз. В смерти самой по себе таится безысходная банальщина вроде вызова скорой и милиции, реанимационных мероприятий над которыми вполне вероятно потешаются творцы судеб.

Тело Геннадия Кузьмича увезли ближе к вечеру, а вконец расстроенный происшедшими событиями Марк Моисеевич присел в своем кабинете. Вяло потерев остатки волос, тоскующий психиатр накатил себе основательную дозу и смахнув дохлую муху со стола принялся разбирать бумаги покойного, неопрятно лежавшие на столе. Среди груды актов и предписаний, в беспорядке рассыпанных по столешнице обнаружилось письмо отправителем которого значился: Фридрих Клюгенау полковник в отставке, Франкфурт, Германия.

Тихо вздохнув, доктор Фридман аккуратным образом распечатал его и, с трудом вспоминая школьный курс немецкого, принялся читать:

«Либе фхройнд!» — разобрал он. — Дас…

На этом моменте его прервал бесцеремонный гражданин Горошко, нежданно телепортировавшийся из темени коридора.

— Марк Моисеевич, — заявил Герман Сергеевич, — Отвечайте! Почему сегодня на ужин не было студня? Сегодня на ужин обязательно должен был быть студень! Мы все будем жаловаться в компетентные органы. Это непорядок!

— Вон!!! — крикнул Марк Моисеевич жалким фальцетом, — Вон отсюда, свиная морда!! Сгною! Ты у меня под себя ходить будешь!

Огорченный приемом недоумевающий Горошко сквозанул в темноту, из которой донеслись угрозы. Обширный список начинался с горздравотдела и заканчивался почему-то Ватиканом.

— Вам позвонят! И вы уже не отвертитесь! — заверил невидимый Герман Сергеевич и отбыл разрабатывать планы.

«Мерзавец», — подумал доктор Фридман и вернулся к письму, так и не заметив круглую повариху Анну Ивановну, совершенно позабытую в этой невеселой сумятице. Та семенила мимо окон прижатая к поверхности планеты двумя объемистыми сумками с недельным запасом еды отчего казалась французским гренадером, отступающим из Москвы. За окном царила осень.

Я голодна(2020)

Здесь.

Прозрачная капля медленно наливается на кончике. Игла прокалывает кожу и входит в вену. Мне видно как кровь врывается в прозрачную трубку, а потом останавливается. Моя кровь. Она расплывается в тонком пластике, окрашивая жидкость в бордовый.

— Вы меня слышите? — сестра наклоняется ко мне. Светло-серые глаза, лет под пятьдесят. У нее холодное дыхание. Холодное дыхание пожившей женщины маскирующей проблемы с желудком жвачкой. Они уже три дня пытаются узнать, слышу ли я. Чувствую.

Я слышу и чувствую. Левую руку медленно поджаривают под гипсом. А все что ниже груди, будто пришито наспех грубыми стежками. Кусок холодного мяса, который я совсем не ощущаю, кроме тех моментов, когда действие обезболивающих подходит к концу. Тогда все. Каждый нерв вытягивают и зажимают в раскаленных тисках. Проткнутая спицами правая рука нелепо торчит. Она тоже в гипсе, а значит бесполезна.

Я все слышу и чувствую. И даже могу немного шевелить пальцами левой руки. Более того, у меня есть оружие — ампула с неизвестным содержимым. Я просто не могу поднести ее к глазам, чтобы прочесть надпись. Но у нее острый кончик и можно попытаться воткнуть ее в глаз Леры. Воткнуть в глаз в том невероятном случае, если дверь медленно откроется, и она покажется в проеме. А потом подойдет ко мне. Ей просто необходимо подойти ко мне. Так она сказала.

— Вы меня слышите? — сестра не оставляет попыток. Служебный долг смешивается с любопытством. Она возится с колесиком капельницы, регулируя скорость. В ответ я прикрываю глаза. Они еле видны под бинтами. Полная катастрофа и хуже уже быть не может. Сжимаю ампулу в левой руке. Лере обязательно нужно подойти.

А ведь все было просто. Я. Она. МЫ. Ничего примечательного: тысячи, миллионы подобий. Слепки с одного образца. Я был счастлив, ощущая теплую тяжесть ее тела. Тихое дыхание на моей груди, покалывание там, где встречались ее бедра. Она любила спать на мне, ведь я большой, а она маленькая. Как котенок. Ах да. Был еще и котенок.

— Температура 37 и 8 уже два дня, — я слышу обрывки разговора. — Большая кровопотеря…

… Травма головы.

… Переломы конечностей.

…Перелом позвоночника в грудном отделе, ствол задет. И он не говорит. На свет реагирует, но не говорит.

— Почему? Томография делалась?

— МРТ только через два дня… Очередь. Он стабилен, ухудшения состояния мы не ожидаем. Так что…

Я представляю, как говорящий разводит руками. Потом они выходят. Сестра ушла еще раньше, и только гудение техники нарушает тишину. Иногда из коридора доносятся шаркающие шаги. Здесь все передвигаются в шлепанцах, стук каблуков большая редкость.

Медсестра зайдет около пяти, чтобы проверить капельницу.

Это все, что я усвоил за три дня.

Там.

Дверь на кухню приоткрыта, и я вижу Леру. Она сидит на табуретке у окна. Сидит в своей любимой позе, подвернув ногу, обхватив другую, согнутую в колене, руками. Меня она не видит. Для нее я вожусь с машиной в гараже. На подоконнике чашка чая, из которой льется пар. Лера сидит, неподвижно уставившись на черные ветки, судорожно двигающиеся под напором ветра. За окном вообще мрак. По стеклам барабанит дождь, а серенькое уставшее за лето солнце скрыто брюхатыми тучами. И от этого еще теплее и уютнее дома. Теплее и уютнее.

О чем она думает? Я наблюдаю за ней: Лера почти не дышит, неподвижно уставившись в