Борис Изюмский - Плевенские редуты

Да разве обо всем этом станешь рассказывать? Бекасов посмотрел на часы. Он договорился встретиться с новым другом — Цветаном Купаровым — и, пожалуй, пора было откланиваться.

— Прости, должен оставить тебя, — сказал Федор Иванович Столетову, — эта встреча была мне очень приятна… — И уже официально: — Честь имею!

«Да, жизнь нас изрядно развела», — думал Федор Иванович о Столетове, идя на свидание с Купаровым. Но Бекасов действительно не завидовал его заслуженному взлету. В конце концов, каждому свое и во многом человек сам определяет свою судьбу.

Капитан Бекасов был в военно-революционном кружке и в Кронштадте, куда приезжал Желябов, и на Кавказе, где встречался с Фигнер. Среди близких Федору Ивановичу людей оказались «каторжане», беглые из ссылки, конспираторы. Бекасов считал, что сам-то он сделал еще ничтожно мало. Ну, кое-кому открыл глаза на жизнь, кое-кого обратил в свою веру.

Был случай, когда в губернском городе, где он служил, ему приказали, еще до получения материальной части, отправиться вместе с пехотинцами к мятежному селу, а рота «заблудилась».

Или в другой раз: приказали в городе прикладами разогнать на площади бунтовщиков. Бекасов повел дело так, что его солдаты бестолково метались, кричали и растворились в толпе, не трогая ее.

Но, собственно, этим все и ограничилось. А вскоре часть, в которой служил Бекасов, срочно перебросили под Зимницу, ему же дали новую батарею.

«…Да, очень нас жизнь развела», — опять подумал Федор Иванович о Столетове, ускоряя шаг, но подумал с симпатией к этому, по всей видимости, достойному человеку.

На войну штабс-капитан Купаров пришел извилистой тропой. Отец его Димитр — сельский учитель, преследуемый пашой, — эмигрировал с женой и малолетним сыном в Бессарабию, где уже лет десять жил в болгарской колонии его двоюродный брат. Отец и в Бессарабии продолжал учительствовать.

Цветан плохо помнил Болгарию детства, но вот почему-то одна картина запала ему в сердце. Отец сидит за столом под зеленым абажуром высокой керосиновой лампы и читает первую газету на родном языке — «Болгарский орел».

— Ее редактор — врач Иван Богоров, — значительно говорит отец матери, — ты помнишь нашу грамматику, созданную им?..

Цветан не знал, что такое грамматика, но уверен был, что это нечто очень важное.

…Сначала Цветан учился в Николаевском славянском пансионе «для детей недостаточного сословия». Здесь усатый надзиратель Наско Минков изводил учеников придирками за «непокорство» и «неодобрительное поведение». Купарову, лишив стипендии, он пригрозил еще большими карами за «дух нигилизма и неуважение к царствующей фамилии».

В это время родители Цветана переехали в Одессу, и он год проучился там в духовной семинарии, чтобы затем перейти в предпоследний класс второй гимназии.

И в пансионе, и в семинарии Цветану настолько привили ненависть к казенным знаниям, что, открыв для себя книги Герцена, Добролюбова, Шевченко, он читал их с упоением и чем старше становился, тем больше понимал:, именно трудовые руки — главная сила на земле.

В парижское военное училище Купаров поступил с ясно осознанной целью: подготовить себя для освободительной борьбы. Служба во французской армии и даже участие в войне с пруссаками оставили свой значительный след. Но Цветан решил уйти в отставку, начались эмигрантские скитания. Купаров встречался с Василем Левским, жил в Бухаресте за северным вокзалом «Филарет», снимая крохотную комнатенку, провалялся с жестоким воспалением легких в убогой больнице «Колентина», сотрудничал в бухарестской газете «Знамя» у Христо Ботева.

Выяснилось, что Христо учился тоже во второй одесской гимназии, но раньше Купарова. Они стали вспоминать своих учителей — прекрасного историка Онискевича, культурнейшего словесника Шугурова, учителя математики Чепинокого, о ком знали, что он повстанец шестьдесят третьего года; стали вспоминать названия даже самых отдаленных одесских улиц, сады Большого фонтана, скамейку у обрыва к морю, запах жареной скумбрии… Вечерами долго бродили вместе… Дружба с Ботевым сыграла в жизни Цветана огромную, возможно, даже решающую роль. В этом внешне хрупком, но железной воли человеке, закалявшем себя, как Рахметов, Купаров нашел образец. Христо, первенец, избалованный сын учительской семьи, был аскетом. Красавец, боготворимый женщинами, ходил в обносках, питался впроголодь, спал на соломе. Одно время он ютился на заброшенной ветряной мельнице окраины Бухареста. Но никогда не унывал, не падал духом, мужественно издавал «Знамя». Свои талант, образованность, имя и связи отца не рассматривал как средства личного благополучия. Ботев был обаятельным, честным человеком.

Когда Цветан приходил в редакцию, если можно так назвать четырехаршинную комнату, Ботев неизменно читал ему свои новые, пока неопубликованные стихи, фельетоны. При этом лицо Ботева становилось еще более юным, одухотворенным.

Он послал телеграмму в Париж: «Да здравствует Коммуна!». И написал «Символ веры»: «Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре — творить добро. И в единый коммунистический общественный порядок — спаситель всех народов от векового гнета и страдания через братский труд, свободу и равенство».

Купарову была близка уверенность Ботева в торжестве коммунизма через революцию, в то, что будет единое отечество всех людей и общее владение всем имуществом. «Придет время, придет час!» — пели они.

А как страстна, самобытна была речь апостола революции! Христо мечтал о золоте, превращенном в свинец, призывал сбросить турецкие цепи, ржавые от крови и слез, вонзить нож в грудь мучителей.

— Свобода покупается дорогой ценой! — восклицал он, призывая отказаться от политической апатии. — Болгария будет спасена только после того, как турок, чорбаджи и архиерей повиснут на одном суку.

Цветан восхищался сочностью ботевского языка: «За ложь не взимают пошлин, — говорил Христо. — Босфорский истукан рухнет». «Турецкая книга наших нечеловеческих страданий заполнена до отказа, но еще пытаются забрать у босого обувь, у голого одежду». Он писал о «заячьих петлях Румынии», о маленькой Черногории, что «кидала камни на бритую голову своего тирана», о тех, у кого «тело крещено, а душа обрезана», о «чужеземной саранче над болгарской землей». Мечтал поджечь Константинополь «в сорока местах» и предрекал, что лев затмит полумесяц.

Христо Ботев погиб в двадцать семь лет.

Весной прошлого года, в надежде на всенародное восстание в Болгарии, он поспешил ему на помощь.

Под видом огородников ввел свой отряд в двести человек на австрийский пассажирский пароход «Радецкий», пересек Дунай и, высадившись на турецком берегу, выдал до полусмерти перепуганному капитану оправдательное удостоверение: «Мы, повстанцы Болгарии, силой заставили капитана высадить нас в непредусмотренном месте».

Там же, на пароходе, написал Христо письмо друзьям: «Через несколько часов мы поцелуем священную землю Болгарии». И послал записку жене — Венете Петровой, только что родившей ему дочь Иваику: «Если я умру, то знай, что я после Родины больше всего любил тебя».

Вместе с высоким светлоглазым четником[19], прозванным Латышом, Цветан вынес на берег знамя с гордой надписью: «Свобода или смерть».

— На помощь повстанцам! — воскликнул Ботев. Они двинулись через горы, к Врацу.

Казалось бы, так безупречно был разработан план, а на деле все пошло вкривь и вкось.

Во Враце повстанцы упустили момент, не захватили город, не выслали к Ботеву своего связного. Были неразбериха, разобщенность, нерешительность.

Воевода Ботев вынужден был принять бой в очень невыгодной для своего отряда обстановке, и на горе Вол, во Врачанских Балканах, пуля нашла его. Раненный южнее Враца, Купаров прибился к кочующим цыганам. Рана его — на подъеме ноги — была неглубокой, однако ходить Цветан не мог. Цыгане лечили его, прикладывали к ране сочные листья столетника. Когда Купаров стал передвигаться, опираясь на палку, он решил отправиться в горы к хайдукам[20]. Но никаких хайдуков не нашел, прятался в хижинах пастухов, на кошарах, мок в горах под ливнями, питался щавелем, ягодами и кореньями. Наконец решился спуститься к железной дороге, соединяющей Рущук с Варной. На станции Нови Пазар его три дня прятал железнодорожник Атанас Веснов держал под замком в пустом товарном вагоне, на запасном пути, по ночам приносил лепешки и воду, выпускал на прогулку. Но путевой обходчик Дичо Станчав — добровольный и ревностный турецкий соглядатай — что-то унюхал. Надо было уходить, пока не поздно.

Атанас достал Цветану удостоверение на имя служащего Гиршовой железной дороги, принес ему форму, фуражку железнодорожника. Только обувь раздобыть не смог, и на ногах у Цветана так и остались в лепешку разбитые башмаки.