Евгений Люфанов - Великое сидение

Солдаты и обитавшие в Петербурге работные люди приглядывались ко всем деяниям знатных вельмож, а уж к царю – особенно, благо, что он открыто жил, ни от кого не таился. Житейская связь его с безвестной, а по иной молве и вовсе безродной лифляндкой вызывала всеобщее осуждение, выражавшееся в «неудобосказаемых» толках.

– Ни монаху, ни блудной бабе не подобает на царстве быть. А эта – не породная и не русская – почитается ведь как царица. Ведомо нам, как ее в тем годе в полон забирали, – говорил один из бывалых солдат, воевавший в августовские дни 1702 года в Мариенбурге. – Она под наше знамя приведена была в одной рубахе и тогда же отдана под караул. А караульный накинул на нее кафтан и увел в салаш. В евонном салаше и была с ним все дни, пока его сиятельство граф фейтльмаршал не приметил и не взял к себе для услуг. – И тихо-тихо, на ухо слушателям: – Она, блудодейка, с князем Меншиковым его царское величество наговорным кореньем обвели, и вся беда, что на ту пору не было поблизости солдат, государь на военную границу всех разослал, а то над князем и над этой блудодейкой что-нибудь да было б! – с запоздавшей угрозой говорил солдат, сожалея о несбывшемся.

Глава вторая

I

За ночь ветер разогнал облака, и открылся рассвет в алых и багряных уборах.

Первой проснулась Анна. Спросонья на миг удивилась чужому обличью комнаты, а потом вспомнила: в Петербурге ведь!

Петербург…

Подбежала к окну и отдернула занавеску. В порозовевшей воде Невы отражался шпиль Петропавловской крепости, устремленный в голубое безоблачное небо. Солнечные блики играли на стенах деревянной, окрашенной под мрамор, приземистой церкви Петра и Павла. С нее доносился негромкий перезвон курантов. Словно вздыбившиеся, окаменевшие волны, чернели стены бастионов, будто поднявшихся прямо из воды, а от них на стороны тянулись плоские, точно приплюснутые, мазанковые здания товарных складов, гарнизонных цейхгаузов и амбаров. На Неве – верейки и барки, груженные лесом, камнем, землей.

– Петербург… – шептала Анна, полная девичьей любознательности ко всему.

Как хорошо, что у дядюшки Петра не было за столом церемоний. Наскоро позавтракав, Анна спросилась у матери посмотреть новый город, и, услыхав эту просьбу, Петр похвалил любопытство племянницы. Он даже хотел взять ее с собой на Адмиралтейский двор, где готовился к спуску на воду новый корабль, но сначала ему нужно было побывать в крепости.

– Ин, в другой раз, погоди, – сказал он. – А пока прокатись. Ну, хоть с кем…

И Анна поехала с одной из придворных статс-дам.

Да, на малоразумное девичье понятие, может, все в этом Петербурге и любопытно, и хорошо, но, на взгляд царицы Прасковьи, хуже бы и придумать трудно. Оставалось только осуждающе потаенно вздыхать, но вслух заверять царственных хозяев, что всем-всем много довольна и что все отменно как хорошо!

А чем тут довольной быть? Тем ли, что от спанья на полу все бока перемяло, да и подстилка, похоже, блохастой была, – кадкой же тут сон мог быть?..

Вроде бы знала она, царица Прасковья, повадки Петра: привык он в своих частых походах по-солдатски есть и пить, где ни приведись спать: хоть полено под голову – и захрапел. Но дома-то, дома, у себя, во дворце… О-ох, да и какой же это дворец?! Ну, понятно, что теперешняя сожительница Петра Алексеевича (царицей ведь ее не назовешь) ни к какому изысканному житью-бытью не приучена, ей и в сенцах на полу ночевать, и съесть – что ни дай, все в наилучшем виде покажется; случалось, наверно, что и сухой корке рада была, – подавай что ни попадя… Да и подавать-то тут некому! Ни одного лакея при столе; сами себе накладывают и наливают, что повар им принесет. Разве у нее, у царицы Прасковьи, в Измайловском была хоть когда подобная бедность?.. А здесь на царский стол, самому государю на завтрак поданы – срамно вымолвить – кислые щи с солониной, а солонина-то вроде припахивает; какое-то жареное с кашей да с огурцом, а на запивку – молодой, неустоявшийся квас. На что уж Парашка в еде не переборчивая, а насильно глотала, чуть не давясь. И Катерина – лишь бы поскорее из-за стола выйти да хозяевам вида не показать, сколь отвратно все. А царь только и знал, что повара своего нахваливал да благодарив, – это кухонного-то мужика! Вот он какой у него!.. Ну и повар, ну и угощенье, ну и царское, родственное привечанье – не позабудутся никогда.

Ни ножей царю, ни вилок не надо, больше руками все, а пальцы об штаны вытирал.

Диву давалась царица Прасковья, как это Петр прямо из поварских рук принимал кушанье да тут же и ел, не веля сперва, опаски ради, самому повару отведать да и другим кому из приближенных, подвластных людей, как это делал, бывало, родитель его, вечно достойный памяти государь Алексей Михайлович. Да и у нее, у Прасковьи, так заведено. Может, потому и жива-здорова. Не такая беда, что простынет еда, пока другие ее перепробуют, лишь бы быть здорову всегда.

«Ох, грехи, грехи…» – мысленно огорчалась царица Прасковья, а вслух – ни-ни, всем премного довольна и вот как ото всей души благодарна!

Это царица Прасковья, конечно, от плохого спанья на полу втайне сердитой была, но многие ее суждения оказывались ошибочными, будто царь уж так плохо и бедно живет. Она только-только приехала, ничего еще тут не видала, не знала, что богатые обеды, например, царь велит устраивать у светлейшего князя Меншикова, куда бывают званы и чужестранные именитые люди и своя, петербургская, вельможная знать. Там и лакеям полагается быть по всей форме, и блюда подаются отменные, а уж про вино и говорить не приходится, одних фряжских сколько бывает!

Царь как раз нынче же, когда щи хлебал, Катеринушке своей говорил:

– Князю Борису Куракину велел прислать из Льежа бутыль с тысячу «Эрмитажа» или сот семь того доброго, что летось было прислано в бочках. А ежели оное в сулейках будет, то вовсе добро. Также велел сот пять бутылей «де-Нюи» прислать с первым же к нам кораблем.

Из одного этого разговора могла бы царица Прасковья понять, что на царском столе не одна только, особо любимая Петром, анисовая водка бывает, какую он перед щами изволил выкушать и она, Прасковья, пригубила, а царева Катеринушка венгерского вина отпила. Не в сухую же обед проходил.

Правда, что за столом им никто не прислуживал. Петр говорил:

– Не должно иметь дома слуг свидетелями того, что хозяин ест, пьет и что говорит. Они – переносчики вестей, болтают то, чего и не бывает.

Царевнам, Катерине с Парашкой, не захотелось ехать городом любоваться, его и так видно. Лучше на Неву посмотреть, какая она широкая да многоводная, не то что Москва-река, а уж про Измайловские речушки и говорить нечего.

– К воде близко не подходите, не утопните, – предостерегала их мать.

А сама она, чтобы ноги размять, вышла поглядеть – на что глянется, ни к чему не испытывая любопытства. Посмотрела снаружи на царево поместье – и опять осуждающе завздыхала, – ну, дом… ну, дворец!.. Деревянные стены под кирпич выкрашены, будто уж не мог царь себе настоящего кирпича добыть.

– О-охти-и… – и головой качала.

Осуждай, царица Прасковья, сколько хочешь, твоя воля, но царский дом таким вот построен, как сам царь повелел, и никто ослушаться его не смел. А уж как только не предлагали выдумщики архитекторы: и с колоннами, и с портиками, и с мраморной самоцветной облицовкой дворец возвести, а внутри тоже со всем роскошеством амфиладные апартаменты с высокими изукрашенными потолками. Он приказал поставить для себя на берегу Невы приземистый дом с двумя небольшими покоями, прихожей и кухней. Только и удалось архитектору по-новомодному, как бы в голландском вкусе, выкрасить дом под кирпич, придав ему такой фальшивый вид, да на крытой гонтом крыше некоторые украшения сделать: посредине поставлена деревянная мортира, а по обоим углам – якобы пылающие, тоже деревянные, раскрашенные бомбы. Против этого украшения Петр не стал возражать.

А вон несколько поодаль от низкого и неприметного царского дома возвышались просторно-высокие и нарядные хоромы светлейшего князя Меншикова. Огромный его дом назывался еще и посольским: царь принимал в нем представлявшихся ему иностранных послов, – не у себя же в невзрачности и тесноте принимать их! А за домом светлейшего князя стояли тоже большие хоромы Толовкина, Брюса, Шафирова, а уж дальше виднелись мазанки, землянки и шалаши незнатного и простого работного люда. А светлейший князь еще и на Васильевском острову строил себе большой дворец, чтобы он стал лучшим в Петербурге. Ему, светлейшему, все можно.

Никому не в диковину было видеть высокую фигуру царя Петра, шагающего своими большими шагами по петербургским улицам и в хорошую, и в дурную погоду. Если же ему надо было особенно торопиться, то он ехал верхом или в одноколке, с денщиком на запятках, а одноколка его от дорожных и бездорожных поездок была в таком неприглядном виде, что не только какой-нибудь царедворец, но и не всякий купец решился бы на ней выехать. Некогда было ее подновить, когда она каждодневно находилась в отдаленном от своего сарая пути. Если же свихнувшееся на буераке колесо остановит ее или произойдет иная какая поломка, ну, тогда на час-другой царской одноколке передых будет. А подправит ее, подлечит кузнец – опять она погромыхивает на своем железном ходу, трясет да покачивает царственного седока. Ему все недосуг, все спешит, будто сама жизнь куда-то от него убегает и ему надобно скорей ее догонять.