Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

Анна Мария, заметив, что муж вдруг помрачнел, огорчилась.

– Леопольд, ты не обиделся на меня? – прошептала она.

– За что?

– Ты достоин того, чтобы стать капельмейстером. Архиепископ Шраттенбах относится к тебе с уважением. Ты прекрасно исполняешь свою работу.

Анна Мария слишком добрая, с горечью подумал он, ждет от всех людей только хорошего, даже от князя-архиепископа, по сам-то он не столь наивен. Кое-кому не составляет труда гнуть спину перед кем угодно, а для него это настоящая пытка. Леопольд был ревностным католиком, но мало кого любил из духовных лиц; он был искренним сторонником архиепископа Шраттенбаха и императрицы Марии Терезии, но его возмущало, что они отдают предпочтение итальянским музыкантам. Он жил музыкой, но и они утверждали, что любят музыку, – только разве это меняло что-нибудь для его сына? Будь ты хоть семи пядей во лбу, мир создан на потребу аристократов и духовенства. Дома поместной знати и церковных сановников располагались поблизости от Резиденции архиепископа, от собора, где служил Леопольд, и от других церквей, группировавшихся вокруг собора.

Леопольд знал их все наперечет: церкви св. Михаила, св. Петра, св. Каэтана, св. Эрхарда, францисканская церковь и, наконец, Университетская церковь позади их дома. Аристократы знали, где власть и сила. Они называли эту тесную группу строений «Городом суверена» и считали посторонним всякого, кто жил за его пределами. Даже та часть Зальцбурга, где жили Моцарты – пусть на той же стороне реки Зальцах, – пренебрежительно именовалась «Городом бюргеров», и никто из аристократов или церковных сановников не снизошел бы до того, чтобы поселиться на одной из его узких, извилистых темных улиц.

Да и квартира, которую они снимали, была не слишком удобна, что бы там ни говорил владелец дома Лоренц Хагенауэр. Хагенауэр, занимавший первый и второй этажи, частенько напоминал Леопольду, что ни у одного музыканта в Зальцбурге нет такой хорошей квартиры. Однако взбираться на третий этаж не так-то легко – каменная грязная лестница была холодная и темная, а кухня с открытым очагом такая древняя и примитивная, что Леопольд Моцарт иногда чувствовал себя прямо-таки пещерным жителем.

Леопольд вышел в гостиную. Он просил своего знакомого, доктора Баризани, присутствовать при родах, но доктор так и не явился, и Леопольд сомневался, придет ли тот вообще, ведь только аристократы могли рассчитывать на подобные услуги. Его досада возросла, когда он выглянул из окна на Лохельплац в надежде увидеть там запоздавшего доктора. Маленькая площадь была темна, как склеп.

Младенец вел себя так тихо, что у Леопольда от тревоги за него ныло сердце. Будет чудо, если ребенок выживет. И тут вдруг раздались шаги.

Сильвестр Баризани шел к Моцартам с неохотой. Конечно, Леопольд – его приятель, однако хорошая камерная музыка – такая редкость в Зальцбурге, да и архиепископ мог обидеться, если б он ушел, не дослушав концерта. Он и так сделал Леопольду одолжение, согласившись прийти, – ведь в Зальцбурге всех детей, за исключением дворянских, принимали повитухи. К тому же доктор Баризани считал, что, какие бы усилия ни прилагал врач, жизнь или смерть ребенка – дело случая. И тем не менее на длинном унылом лице доктора появилось подобие улыбки, когда он поздравил супругов с рождением сына.

Леопольд спросил:

– Как вы считаете, он выживет? Есть у него возможность?

– Такая же, как у всех. – Доктор пощупал высокую кафельную ночь в спальне – теплая ли она, бросил взгляд на окна, убедился, что комната хорошо проветривается. И только настойчивость Леопольда заставила его обратиться к младенцу.

– Так как же? – спросил Леопольд, вновь охваченный беспокойством: слишком уж озабоченный вид был у доктора.

– Я уже сказал, у него такая же возможность, как у других,

– Вы считаете, он все-таки может умереть?

– Все мы можем умереть – в любую минуту.

– Разумеется. Но ведь дети-то мрут у нас ужасно.

– Ребенок не крупный, может быть, немного слабенький, но, в общем, как я сказал…

Леопольд переменил тему:

– Удачный был концерт?

Ваше отсутствие чувствовалось. Архиепископ считает, что Бруиетти играет плохо.

– Вы, видимо, хотите сказать, господин доктор, что на этот раз его светлость не мог пожаловаться на то, что исполнение чересчур немецкое, – саркастически заметил Леопольд, – а следовательно, варварское?

– Его светлость сказал, что исполнение было зальцбургским и даже хуже того.

– Он был недоволен моим отсутствием?

– Пожалуй. Вы ведь знаете, он любит, чтобы музыка исполнялась как следует.

Анна Мария, видя, что постепенно все улаживается, воспрянула духом.

– Доктор, вы должны попробовать, какие замечательные пирожки готовит наша Тереза, – сказала она.

Пока Тереза, пожилая служанка Моцартов, накрывала на стол, Леопольд обратил внимание доктора на то, что у младенца пальцы музыканта.

– У него самые обыкновенные пальцы, – ответил доктор Баризани.

Но Леопольд продолжал рассматривать пальчики младенца, словно в них была заложена какая-то своя жизнь.

На следующий день Леопольд окрестил ребенка в соборе. Для этого собора – центра музыкальной жизни Зальцбурга – он написал несколько значительных вещей, исполнявшихся во время литургии. Собор с его величественными башнями-близнецами, барочным великолепием и знаменитым органом был для него вторым домом. На улице стоял пронизывающий холод, но присутствие друзей согревало Леопольда. Церемония крещения прошла гладко, и понемногу его мрачные предчувствия рассеялись. Он с гордостью записал в церковной книге: «Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт, родился 27 января 1756 года. Отец: Иоганн Георг Леопольд Моцарт, родился 14 ноября 1719 года в городе Аугсбурге.

Мать: Анна Мария Пертль Моцарт, родилась 25 декабря

1720 года в городе Санкт-Гильгепе.

Сестра: Мария Анна Вальбурга Моцарт, родилась 30 июля 1751 года в городе Зальцбурге».

Но, заворачивая младенца в теплое шерстяное одеяльце, чтобы защитить от январской стужи, он испытывал некоторое беспокойство. Когда Леопольд объявил, что его сын должен стать музыкантом, аббат Буллинтер возразил:

– Безнравственные слова. Он станет тем, кем ему от бога быть предначертано.

– Конечно, – согласился Леопольд. Кто же станет противоречить важному духовному лицу, пусть даже своему другу? И все же он думал, что этот приземистый пожилой иезуит неправ. Поэтому, когда Буллингер сказал: «Мальчику посчастливилось, что он родился в Зальцбурге – это такой прекрасный город», – Леопольд подумал: все зависит от того, что сможет получить здесь Вольферль в смысле музыки.

Первым воспоминанием Вольферля был звук органа. Это случилось во время церковной службы два года спустя. Раздались громоподобные, оглушительные звуки, от которых у него заболели уши. Он побледнел и расплакался.

Мама смутилась, а Папа прикрыл ему уши руками, и он успокоился. Папа шепнул:

– Он совершенно прав, Анна Мария, орган не в меру громок.

– Ты не сердишься на Вольферля?

– Я горжусь им.

Мама прижала к себе Вольферля, и это он тоже запомнил.

Скоро мальчик начал различать многие звуки. Ему уже исполнилось два года, это был большеголовый, голубоглазый ребенок, белокурый, со светлой нежной кожей. Мальчик был вполне здоров, хотя и маловат ростом для своего возраста. Он умел немного ходить – если держался за кого-нибудь или за что-нибудь, – но по-настоящему волновали его только звуки. В комнате был стол, за которым его кормили, а он любил поесть; были окна, из которых можно было смотреть на прохожих, и ему нравилось это занятие; можно было играть с Наннерль, когда она не занималась с Папой, но самыми счастливыми были минуты, когда он слышал какие-то новые звуки. Дождь стучал по окнам, и это приводило его в восторг. Оп прислушивался к ветру, хотя часто шум был громким и пугающим. Тиканье часов завораживало мальчика своей ритмичностью. По стуку тарелок он мог определить, кто моет посуду. Тереза делала это почти беззвучно; Мама, казалось ему, иногда стучала больше, чем нужно; Наннерль всегда гремела посудой, а то и роняла что-нибудь, и тогда от внезапного грохота у него на глаза навертывались слезы. В тот вечер, когда Наннерль с оглушительным звоном разбила блюдо, он рыдал так, словно на него свалилось огромное горе.

Как-то раз Леопольд взял его с собой на вершину горы, где крепость Гогензальцбург возвышалась над всем городом. Подъем был долгий, тяжелый, только архиепископ имел право подъезжать к древнему замку верхом, и Леопольд почти весь путь нес Вольферля на руках. Но когда они ужо стояли над Зальцбургом и им открылся знакомый, столь любимый Леопольдом вид – Унтерсберг, баварская равнина, река Зальцах, – он понял, что старался не зря. Трудно было бы найти для Зальцбурга лучшее местоположение, думал Леопольд. Он указывал Вольферлю на плоские кровли, купола церквей и монастыря, узкие темные улочки «Города бюргеров», широкие площади «Города суверена», изящные очертания собора и громаду Резиденции. Это была прекрасная картина, и она не могла не понравиться сыну.