Дикая карта - Ольга Еремина

сажень в землю уйдёшь – и тогда едва корень добудешь. Вот и здесь так же. Ты быстрого ответа ждёшь? Так нет его. И быть не может.

Заскрипели ступени крыльца, стукнула дверь – служка бросил на пол охапку хворосту, дверь притворил тщательно. Печную заслонку открыл – там угли рдеют. Кинул застывший комель сосновой ветки – не враз затрещало, полыхнуло.

Симеон хлебнул из глиняной кружки воды, перекрестил рот, сморгнул, продолжил:

– Сын Ольгерда Ягайло качнулся было на нашу сторону – как на Куликовом поле Мамая разбили, так сразу к Дмитрию Ивановичу на Москву свататься побежал. Дескать, на дочке твоей женюсь и всю Литву в православную веру окрещу. Но тут Тохтамыш явился, Москву сжёг и вновь выход ордынский утвердил. Ягайло тут же от обручения отказался…

– Вот подлец! – воскликнул Митрий.

– Ну почему же? Он же нехристь, у нехристей совести нету. Как ему выгодно, так он и повернул. Тут же послал сватов в Польшу. А там как раз и король, и королева разом померли. Одна дочка осталась – отроковица. Давайте, говорит, сироту в жёны возьму. Заодно и всю свою Литву в латинство переведу. Ляхи и рады: знают о сильных литовских воинах. Согласили. И стало посему. И звались их короли по Ягайлу – Ягеллонами. И у литвы с тех пор с ляхами союз. Наши исконные княжества под латинянами оказались. Так скудельница православная треснула.

После-то Ягайла был ещё у Литовского княжества сильный князь – Витовт, у него сыновей не было, одна дочь. Но он-то как раз на Москву смотрел, единую дочь свою за Московского князя выдал. С тех пор во всех наших великих князьях кровь литовская течёт. Текла… – Симеон прикусил губу. Долго смотрел в почерневшее окно.

– Владения Витовта почти до Москвы доходили. Шутка ли – полторы сотни вёрст проедешь – и уже Литва. За Угрой – Литва, за Окой – Литва, и Тулу перенять были готовы. Киев, Чернигов, Брянск – всё их. Даже Смоленск захватили, природного князя выгнали. С Ордой да с крымчаками вечно союзничали – и всё против Москвы. Да и на Москве неправды много творилось. И наши князья молодшие, обиженные на великого князя, под руку королей Польских да князей Литовских бежали. Те обиженных – как-никак родня! – по знатности и родству на землю сажали, города округ Новгорода-Северского в кормление давали – те, где вера православная держалась. Как Речь Посполитая слабеть начала – великий князь Василий Иванович те земли себе забрал, под присягу подвёл, службу учредил.

Про Комаринскую волость слыхали? Дворцово угодье, самый лакомый кусок царь Борис себе забрал. А города там богатые, вольные, многолюдные. Земля сильная. У нас рожь сам-друг урожай даёт, а там сам-треть, сам-четверть. Пшеница в человеческий рост, вишни сладкие, дули соком истекают. Комаринцы да севрюки, что вокруг Новгорода-Северского живут, – народец гордый. Калачи ежедён едят. Не по душе им оказались законы да пошлины московские. И теперь взбунтовались. Кому, говорят, хотим пристанище дать – тому и даём. Они-то за расстригой и пошли первыми. Да всё про своих князей твердили, что в старину к ним от московской смерти бежали.

Новый царь наш Борис того не забыл. Против расстриги послал Василия Шуйского воеводой. Три года назад это было. Близ Путивля каменного, под Добрыничами разбили. И началось избиение. Царь Ирод, поди, милосерднее был.

Голос Симеона задрожал, голова опустилась, и слеза заблестела в краешке глаза.

– Неужто, отче, и ты там был?

Чернец не отвечал. Потом поднял голову, обратил глаза к лику Христову, мерцавшему на иконе, перекрестился истово:

– Так скудельница наша православная и расселася, на черепки распалася. После того похода и постригся. Не мог муки душевной терпеть. И теперь не отмолил ещё грехи свои. Боюсь, не отмолю до смерти.

– Господь милостив, – прошептал Иринарх. Глаза его наполнились слезами: – Люди, знать, осерчали.

– Кто поначалу укрылся по лесам, кто жив остался – тот позже в сердце вошёл, пепелища узревши. По всей земле весть неслась. И когда второй-то вор на Москву двинулся, ему и скликать людей не потребовалось – сами со всех сторон шли Москве за разор мстить. Ну, поляки-то – те грабить пристроились. Вот ноне, бают, Лисовский в большой силе к Галичу двинулся. Что бы ему за Волгой-то понадобилось? Не знашь? То-то. Меха туда по осени стекаются со всех Вятских лесов… Да. Сплелось многое – в какой повести о том правдиво скажется?

Обратившись к Спасу, книжник начал честь молитву. Смолкло потрескивание, не колыхался огонь в плошке.

Молящийся произнёс «аминь».

Иринарх, вздев горящие глаза, спросил с вызовом:

– А верно ли, что князь наш Роща расстриге служил?

– Не понюхавши пороху – легко храбрым быть, – печально сказал старец. – Захватили тогда мятежники царских воевод врасплох. Никто ведь мятежа и не чуял, в самборской печи его выпекали, далече от Москвы. Требовали присягнуть воровскому царевичу Димитрию. Воронцов-Вельяминов самозванца изругал, его на глазах у всех страшной смерти предали. Роща тогда сдумал: присягну – под угрозой присяга подлинной не считается, жизнь свою сохраню, кому я мёртвый-то нужен? Присягнул. Тут как раз царь Борис умер. Приказано было Роще город Рыльск на Сейме оборонять – и он так оборонял, что никто его взять не мог. Хотя желающих было хоть отбавляй….

Симеон прикрыл глаза, прислонился спиной к стене.

Беседа была закончена – но отроки не уходили. Что-то ещё волновало их, и Симеон вопросительно поднял голову:

– Ну, что ещё? На службу пора сбираться.

– Прости, отче, мочи нет – знать надо: ради кого ты всё пишешь? Кто будет опись нашим вылазкам читать? Мы-то сами всё знаем. Али царю доставят? – с волнением спросил Иринарх.

– Царю. Только не земному – небесному. Конец света уж близок – каждому по делам его воздастся. А дела-то наши в книги записаны! Каждого упомяну, кто за Христа стоял, кровь проливал.

– Когда же ждать-то?

– Ежели по новому счёту – то в год антихриста, одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой. Недолго осталось.

Звякнул колокол – к вечерне.

– Подите прочь, окаянные. Больно много знать возжелали! Будет вам…

Митрий с Иринархом поспешно встали, поклонились чернецу. Митрий в полумраке кельи вглядывался зорко в черты знакомого лица и видел теперь не богомольного старца, а опытного воина. Симеон перекрестил их:

– Пришёл наш черёд страдать, и терпеть, и за грехи свои и человеческие ответ держать. Молитесь усердно – вы чистые, вас Господь услышит.

Отворилась и затворилась дверь.

На заснеженной лестнице Иринарх закачался, сел на ступеньку:

– Больно как…

Закрыл глаза, откинулся, дыша прерывисто.

– Больно…