Борис Тумасов - Лжедмитрий II: Исторический роман

Главный воевода Иван Шуйский отходил, не решаясь дать сражения, ожидал подхода брата Дмитрия с войском.

Кончался сентябрь 1606 года.

По утрам изморозь мучным налетом покрывала землю и припухлую траву. Ночами не согревал и костер.

Болотников спал мало. Сон брал лишь на рассвете. Набросив на Андрейку войлочную попону, сидел у огня. Одолевали думы, заботили. За многие тысячи людских судеб ответ нес он, Болотников. Имел ли право брать на себя бремя власти? И об этом мысли.

Понять ли Шаховскому и Телятевскому, что холопы и крестьяне за землю и волю бьются? Он, Иван Болотников, хорошо это знает, сам вдосталь изведал неволи.

Пробудился Андрейко, промолвил грустно:

— Матушка мне причудилась, дядя Иван. Спрашивает будто, как поживаешь, Андреяш?

Рука Болотникова легла парнишке на лоб.

— Видать, вспомнил ты ее на ночь.

— Ее, родимую, боярский управитель кнутом самолично засек.

— Не укрылся он от нашей кары.

— То так, а матушку, однако, никак не забываю. По сей час слышу свист кнута.

— А ты, Андрейко, и не забывай. Злей будешь на бояр и их защитников.

Грузно ступая, подошел Межаков, опустился у костра, потер крупные руки.

— Не спится?

Болотников промолчал. Атаман снова сказал:

— Гадаю, доколь Иван Шуйский раком пятиться будет?

— Скоро упрется, — уверенно проговорил Иван Исаевич. — Царь войско ему в помощь выслал. Однако и нам Бога гневить не следует, народ к нам, сам видишь, прибывает во множестве. Пашков с Ляпуновыми Тулу взяли, двумя руками Шуйского Василия трясем. Есть вести и из Путивля, князь Шаховской отписал, в Астрахани кой-то царевич Петр объявился, на Москву намерен идти.

— Вздыбилась Россия, вздыбилась.

— Да уж куда как. Не удержать царю Шуйскому повод.

Перекликались дозорные, где-то у костра разговаривали громко, смеялись. Кто-то спросил, любопытствуя:

— Отчего бояре царя Дмитрия извели?

Ему ответили:

— По всему, прознал Дмитрий о горькой жизни людской, решил наказать бояр, а те и устроили заговор. Пришлось царю Дмитрию в Речи Посполитой спасение искать.

— Вдругорядь уже, — снова раздался первый голос. — Теперь царю Димитрию не страшно, мы с ним…

Погнали казаки табун коней. Болотников насторожился. Потом враз обмяк, повернулся к Межакову:

— Слышишь, о чем мужики разговор ведут? — И, повременив, сказал: — Доном пахнуло. Припомнилось мне, атаман, как к крымчакам в набег хаживали.

Межаков кивнул, заметил сочувственно:

— Ты, Иван, вдосталь неволи хлебнул.

Болотников долго не отвечал, потом промолвил:

— Обидно, когда тобой, ровно скотиной, торгуют, хлещут кнутами, а ты ничего поделать не можешь.

Задумался… Свист бичей на галере, звон кандалов. Венеция и темноволосая, черноокая красавица Вероника, родившая ему сына. Совсем маленьким умер мальчик, а с венецианской женой расстался Болотников. Больно было семью рушить, уж какая ласковая Вероника, но потянула земля родная.

Несколькими колоннами, подминая траву, полем, бездорожьем двигалось на Москву крестьянское войско. Шли и ехали пешие и конные, гремя упряжью лошадей, впряженных по двое, тащили пушки: единороги, фальконеты, мортиры; зарядные ящики с пороховым зельем и ядрами.

Съехав в сторону, Иван Исаевич наблюдал за продвижением отрядов. Вот на рысях прошли донцы Межакова и запорожцы Беззубцева. Болотников доволен казаками.

Показался засадный полк Скорохода. У Ивана Исаевича потеплело на душе, мысленно прикинул, сколько же это лет минуло, как они делили горький галерный хлеб? Поди, семь годков.

Идут смерды и холопы кто в чем: армяках, нагольных тулупах, сермяжных кафтанах. Увидел, Настена ведет свою ватагу. За пояском тулупчика топор торчит. Идет атаманша вразвалочку, уверенно. Ватажники ее уважают: Настена честь свою блюдет и в бою отчаянным мужикам не уступала, в самую гущу лезла. Сказывали, сильно огорчилась атаманша, когда не изловили приказчика Семенки, пригрозила повесить его вверх ногами на первом суку.

Прошел засадный полк, и потянулся обоз, бочки, мешки, прикрытые рогожей. Иван Исаевич тронул коня, и долго еще не покидала Болотникова мысль о разоренных городах и деревнях.

Нет на российской земле тишины и покоя, нет предела горю и страданиям человеческим и будет ли тому конец?

Иногда Болотников задумывался: возьмет он Москву, сядет на царство Димитрий, но наступит ли мир и благодать, согласятся ли князья и бояре, чтобы наделил Дмитрий крестьян землей, а холопов волей? И тогда Иван Исаевич сам себя спрашивал: «Как быть?»

Октябрь задождил. Прижухлая от первых ранних морозов трава печально прильнула к набрякшей земле. Лист опал, а мокрые ели опустили долу тяжелые лапы.

Потемневшие бревенчатые избы, крытые сгнившей соломой, оголили небу ребра-стропила. Избы смотрят на мир подслеповатыми, затянутыми бычьими пузырями оконцами.

Малолюдны деревни. От боярского и дворянского притеснения какой народ в бегах, какой в войско крестьянское подался.

В Москву сгоняли даточных и посошных да разный иной служилый люд. Царь торопил. Иван Шуйский с воеводами не выстояли, болотниковцы над Серпуховом нависли.

На думе бояре в один голос требовали скорее послать воеводой Скопин-Шуйского. Хоть и молод, да мудр. О том же и патриарх твердил. Василий Шуйский бодрился, однако голос выдавал, дрожал от волнения.

— Мыслимо ли, бояре, у Ивашки Болотникова шестьдесят тыщ воров скопилось да сорок у Пашкова. — И тут же обратил лик на Скопина: — На тебя, князь Михайло Васильевич, надежда, — вытер слезящиеся глазки.

Старый Мстиславский дышал, как рыба без воды. Голицын вздохнул и, притопнув каблуком, выкрикнул:

— Позор! Нещадно карать холопов!

Василий Шуйский сказал:

— Казанский воевода уведомляет, на Волге бунтовщики Свияжск захватили, воеводу Смольянинова убили. Инородцы ордой сколачиваются, по всему видать, у Арзамаса и Нижнего жди мятежников. В Астрахани боярин-воевода Ивашка Хворостинин заворовался, заодно с разбойниками. Подобно змее, впадает измена в княжеские души. Кое-кто из бояр на милость черни уповает. Не от Шуйского-царя отрекаются они, а от рода древнего, Рюриковичей. Чего добиваются мятежники? Я же мира ищу.

Вернувшийся недавно от войска боярин Михайло Нагой к князю Черкасскому голову поворотил, затрясся в смешке:

— Соловьем-соловушкой заливается, овцой прикидывается, а сам волк истый.

Черкасский, не поймешь, одобряет, нет ли слова Нагого, просипел:

— Князья рознь тянут, — слепил ладони на торце посоха. — Восстал князь на князя, холопу во злорадство.

Тут Туренин завопил на всю Грановитую:

— Скопин Михайло, изведи гиль!

Нагой не преминул позлословить:

— Наказует, а из рук главного разбойника живота принял.

Туренин расслышал, вскипел:

— Нагие, известно, с ворами повязаны, самозванца за царевича признавали. Уж не потому ли ты, Михайло, от боя с Ивашкой Болотниковым увильнул?

Патриарх Гермоген посохом пристукнул:

— В годину тяжкую именем Господним взываю я, князья и бояре, к ладу и согласию! — Поднял крест, осенил Скопин-Шуйского. — Благословляю, сын, и да дарует тебе Всевышний победу!

Астрахань провожала Илейку, весь город высыпал на берег. Мыслимо ли, тысячи четыре мужиков уходило. Прогуляв добытки у кызылбашских и русских купцов богатый дуван, гулящая вольница пустилась искать новой удачи. Похвалялись спьяну:

— Тряхнем бояр на Москве!

— Озолотим, молодки-красавицы!

Причитали, голосили бабы, ну чего удумали, проклятые, от семей бегать. А мужики ржут, зубы скалят:

— Астраханских девок на московских сменяем, боярыни-сударыни пышнотелые!

— Бабоньки, ай бабоньки, уморили! Мой-то… одно название мужик, только и того, что спать да храпеть, а туда же, боярыню ему!

— Посадим на царство нашего Петра Федоровича, сто лет ему жить! — хрипло орал гулевой.

Бойкая на язык бабенка с наведенными сурьмой бровями сунула ему под нос кукиш:

— Тля твой царь! Илейко он, казак поганый!

— Кнута захотела? — напустился на бабенку гулевой.

— Ах ты, кобель подзаборный, уже грозишь?

— Так его, Лизавета!

А Лизавета, подбоченясь, подступила к мужику:

— Бабы, скидавай ему штаны!

— Держи его, Лизка!

Гулевого что ветром сдуло. Народ хохочет, слезы утирает. В сопровождении воеводы Хворостинина показался Илейко. Соболиная шапка лихо сбита набекрень, поверх дорогого наряда шуба меховая. Лик у Горчакова смугл, цыгановат, нос крупный, мясистый, глаза играют хитро. От хмельного обеда раскраснелся.

Народ притих. Качнул Илейко серьгой:

— Люди, на даря Ваську Шуйского иду. Он мне по праву надлежащий престол захватил!