Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков

Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?

Стояли, слушали: что дальше?

А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.

– Здорово, мичман!

– Здравия желаю. А вы кто? – спросил слабым голосом Баташев.

– Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?

– Да, трясет…

– Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!

Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.

– Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса[33]. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.

Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.

– Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! – строго приказал боцман и ушел спать.

Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.

– Что, мичман умер? – вскочил Федор Федорович.

– Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.

– А кто же еще заболел?

– Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.

– Кто? – начал сердиться Ушаков.

Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения – вот история!

Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно – мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.

– Осталось куль да балластина! – вырвалось у боцмана Макарыча.

– Да. Вечная память, хороший был мальчик! – вздохнул Федор Федорович. – Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! – приказал Ушаков и пошел к сеням.

Нерон спокойно спал врастяжку.

– Нерон, – позвал Ушаков. – Нерон!

Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.

– А, Феденька, здравствуй! – хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:

– Не вставай, погоди, выслушай!

Веленбаков слушал, почесываясь.

– Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…

– Как – умерший? Да он со мной говорил!..

Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.

– Не волнуйся. Закрой дверь!

Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.

– Ты трогал его?

– Нет.

– Ни его, ни его вещей?

– Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.

– Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!

– А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?

– Успеешь! – махнул рукой Ушаков. – Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?

– Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! – виновато улыбался Веленбаков.

– Если с похмелья – ничего.

– Я еще выпью – у меня осталось.

– Выходи, пойдем в карантин!

Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.

– Сиди здесь, пока я не выпущу!

– Ладно! – покорился печальной участи Нерон.

В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.

Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.

Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.

Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.

– Вещи его возьмите! Заберите все вещи! – приказал Ушаков.

Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.

Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.

Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.

Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.

– Сбрось сундучок здесь! – приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.

Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.

Сундучок сбросили с телеги.

– Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! – властно сказал Ушаков каторжникам.

– У нас огнива нет, – ответил один из них, по-видимому старшой.

– Я те поговорю! Зажигай! – побагровел Федор Федорович.

– Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! – миролюбиво сказал казак. – Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!

Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.

– Вали в огонь, чего смотришь! – крикнул Ушаков.

Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.

Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.

«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»

– Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? – спросил старшой у товарища.

Ушаков прислушался.

– Насмерть?

– А неужели так!

– Молодую?

– Да не очень.

– За что?

– Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…

Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.

– Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, – поворошил старшой железным крюком золу.

– Нет, вот пуговица. Может, золотая, – прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.

Ушаков бежал.

Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?

Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.

Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле – синяк, а на конце языка – ложбинка. Вот и готово!

Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.

– Ваше благородие, стой, куда? – остановил его дед-караульщик.

– Пусти! Тут сегодня женщину убили?

– Убили старуху Егоровну.

– Ты точно знаешь, что ее?

– Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.

– За что убили?

– Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…

Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.

– Фу ты!..

Повернулся и пошел домой.

Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.

– Здравствуй, Феденька, я тебя жду! – кинулась она к Ушакову.

– Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!

Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.

– Выколоти и высуши на солнце, – приказал он Федору.

Федор собрал одежду и ушел.

– А я тебя сегодня уже хоронил, – сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.

– Ты, верно, услыхал, что убили женщину?

– Да.

– Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.

– Убили ведь старуху.

– А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!

– Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, – сиял Федор Федорович.

XXIII

С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах – флотской, солдатской, артиллерийской – чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.

Согласилась уехать и Любушка.

– Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! – говорила она Федору Федоровичу на прощанье.

В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.

Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:

– Прихожу я в адмиралтейство, гляжу – поперек адмиральского кабинета прибита доска. «Где вице-адмирал?» – спрашиваю вестового. «В зале». Я – туда. Вижу – в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт – не берет бумаги. «Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней», – говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. «Приехали, – говорит, – в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два».

– Это пятидесятипушечный «Андрей». Там вчера два матроса заболели. Смотри!

– Э, меня чума не заберет! – смеялся Веленбаков.

Наутро Клокачев прислал приказ: «Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь».

Стали собираться на новые квартиры.