Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

Вскоре город кончился, по левому берегу тянулась деревня или пригород, за ним — длинная промышленная стройплощадка: большие металлические конструкции лежали, кучи песка и щебня. На правому берегу жилья не было — желто-красный осенний берег с покосами, стога, сметанные крестьянскими руками. Мужики с лодки расправляли невод в устье речки. Ася улыбалась невольно, машинально перевязывая платок на голове, думала о том, что все, в конце концов, сложилось неплохо, и молила Бога, чтобы так же все и было.

— Я знаю, какую взятку ты дала! — Сева отвернулся от пейзажа и посмотрел на уши матери, в которых не было сережек.

— Тс-с, Сева! Ты что?

— Расскажи, мам? — попросил Коля негромко.

Ася смотрела на сыновей, собираясь с мыслями. Потом улыбнулась расслабленно:

— Я уже думала, домой придется возвращаться. Стою в туалете, мою руки, а рядом тетка какая-то посматривает на меня. И вдруг спрашивает: тебе куда надо? В Ермаково, отвечаю. На «Марию Ульянову»? На нее бы... Сколько билетов? Один взрослый, один детский! Пойдем, говорит! Я подумала, мошенница, сумочку прижала крепко, а она: «Не бойся! Я в кассе работаю. Сережки отдашь?» — и смотрит на сережки Натальи Алексеевны. Я и отдала...

— Это и правда взятка! — Коля смотрел недовольно.

— Не перебивай! — дернул его за руку Сева.

— Больше ничего — отдала сережки и деньги, и она принесла три билета. — Ася смотрела весело. — Тетка честная оказалась...

— Ты была очень бледная, когда пришла с билетами... — Сева серьезно изучал мать.

— Да?! Ну да... я еще никогда не давала взятку. Не будем о грустном, смотрите, как красиво! Нам почти неделю так плыть, кажется, Господь над нами сжалился. И погода хорошая.

— У нас целый месяц до конца навигации, — Коля, улыбаясь, обнял мать. — Ты уже не боишься, что мы опоздаем? Или что не найдем нашего отца?

— Мы найдем его... — сказал Сева, как будто точно знал это. Он, придерживая очки, смотрел за борт, не отрывался от стремительной воды. — Какая река! Страшноватая!

Енисей был неширокий и быстрый, бакены лежали на боку от сильного течения. Вода вокруг них бурлила, пароход не шел, а летел мимо. Близкие берега были высокие, заросшие тайгой, иногда скалами обрывались в темную воду. Осень окрасила холмы в любимые свои цвета. Березы, осины и лиственницы стояли цыплячье-желтые, бурые или винно-красные. Зеленели кедры и ели, рябины гнулись под яркой тяжестью.

Сева, не отрываясь, смотрел на разлив этих красок в воде, на отражение солнца, неба и облаков. Думал, что и отец, где-то там далеко вниз по течению Енисея, тоже может сейчас смотреть на это же солнце. Солнце было одно на всех. Отец должен был быть похож на умершую бабушку, она была строгой, очень умной, очень много читала. Еще отец, как и мама, играл на фортепиано. На фотографиях отец-пианист не был похож на отца-геолога. Это были два разных человека. «У Севы отцовы глаза, — говорила бабушка, — и сосредоточенность. И Гера и Сева все время во что-то углублены». Сева пытался представить, что отец такой же, как и он сам. Это было труднее всего. Он покосился на мать и понял, что она тоже думала об отце.

50

Ночью на Енисее стреляли. Романов вышел покурить и услышал торопливые автоматные очереди. Стреляли выше его острова, что было за судно, Валентин не разглядел.

Утром у другого берега напротив Ангутихи стоял буксир с длинной баржей для заключенных. Зэки чего-то начудили ночью, понял Валентин, или сбежали. Место для побега было негодное — Енисей был широк, но даже если и доплыли до берега, добраться отсюда до людных мест не получится. Он закурил, выруливая на моторке из протоки и присматриваясь — у баржи суетился катерок. Валентин погасил верхние бакены и поплыл к нижним. С баржи замахали руками. Он подрулил.

— Кто такой? — спросил немолодой старший лейтенант конвойных войск. Морда узенькая, будто в детстве дверью прищемили.

— Бакенщик... — в тон ему ответил Романов, хмуро глядя в злые глазки старлея.

— Садись к нему! Двое! Чтоб весь тот берег прочесали! — старлей махнул в сторону романовского дома.

— У меня бензина нет... — не уступал Валентин.

— На веслах пойдешь! — старлей отвернулся и зашагал по пустой палубе к домику охраны.

Двое, солдат и ефрейтор, с автоматами в руках уже попрыгали в лодку. Валентин посидел еще, что-то соображая, и отчалил.

— Куда плыть?

— Туда давай! — показал ефрейтор, испуганно озираясь на лейтенанта.

— Кого ищете? — уже спокойнее спросил Валентин, доставая папиросы.

Бойцы помалкивали.

— Много сбежало? Чего молчите?

— Ты, дяденька, закурить-то бы дал, — неожиданно попросил Валентина рядовой.

Валентин достал из пачки пару папирос. Лет двадцать было мальчишке, лицо деревенское, с глуповатыми светлыми усиками. Окал так, что не разобрать было. Солдатик прикурил, блаженно втягивая дым, передал спички товарищу.

— Один ночью за борт прыгнул, теперь вот не спим, не жрем... да и был бы бандит, а то малолетка дохлый, сразу и уходился, видать. В такой-то воде кто выживет? Тот берег весь прошли, а на этот ему и не попасть никак, течения вон куды! У тебя, дядя, хлебца-то нет с собой?

Еды у Романова не было.

— Ну, куда вам? Тут дальше острова песчаные...

— Вон к тем кустам, что ли? Или к лесу?! — всматривался в лес ефрейтор.

Баржа с заключенными ушла только после обеда. Никого не нашли. Старший лейтенант сам пришел на катере в протоку к Романову и обшарил все хозяйство. Валентин до самого вечера прибирался после обыска, злой уплыл на бакена, вернулся совсем уже ночью. Долго не мог уснуть, думал, лежал... все больше об этом паскудном узкомордом лейтенанте. Взыщут с конвойного служаки за побег! Деревенский мужичок, ухватку-то видно! Чуть собак не перестрелял, так позавидовал на хозяйство. Валентин крякнул с досадой, что нельзя было старлея в Енисей с лестницы спустить... Он поднялся, нашарил в темноте курево и пошел на улицу.

Над рекой уже слегка светало, роса выпала, Валентин смахнул рукавом лавочку, уселся, не закуривая. Опять ему этот убежавший малолетка примерещился. Будто сидит сейчас где-то в кустах, может и рядом, а зайти боится. Анна вышла с платком на плечах:

— Ты чего, Валя?

— Отрежь-ка кусок хлеба, поеду поищу...

— Кого?

— Да пацана этого,