Нил Стивенсон - Смешенье

– Знатным особам случается менять религию, – сказал иезуит, – особенно если они способны внимать доводам разума. Я собираюсь поселиться в Берлине и рад буду обсудить с вами эти материи в грядущие годы, когда вы повзрослеете душою и телом.

– Можно не ждать, – объявила Каролина. – Я вам прямо сейчас объясню. Доктор Лейбниц мне всё про религию рассказал.

– Уже? – Отец фон Миксниц слегка опешил.

– Ну да. А теперь скажите, святой отец, вы из тех католиков, которые по-прежнему не верят, что Земля вращается вокруг Солнца?

Отец фон Миксниц проглотил язык и с трудом отрыгнул его обратно.

– Ваше высочество, я верю в то, что доктор Лейбниц сказал минуту назад: всё относительно.

– Я говорил совсем другое, – запротестовал Лейбниц.

– Вы верите в пресуществление хлеба и вина, святой отец? – продолжала Каролина.

– Я не был бы католиком, если бы не верил в него, ваше высочество.

– Мы в Польше справляем дни рождения не так, – заметил Владислав, подливая себе пунша.

– Ш-ш! Мне очень весело, – отвечала София.

– Что, если вы проглотите их, а потом вас стошнит? Останутся ли они телом и кровью Христовыми? Или распресуществлятся и вновь станут хлебом и водой?

– Столь серьёзные вопросы – не для легкомысленного ума восемнадцатилетней девицы. – Отец фон Миксниц побагровел до корней волос и выплёвывал слова по одному, словно его язык – кузнечный молот, приводимый в движение мельничным колесом.

– За легкомыслие! – Королева София-Шарлотта с обворожительной улыбкой подняла бокал, однако взгляд, которым она провожала отца фон Миксница, когда тот, откланявшись, выходил в дверь, был взглядом сокола, устремлённым на хорька.

– Что ещё вы видите в пустоте, помимо кораблей с ртутью и пламенем? – спросил доктор Крупа.

– Вижу первый корабль, входящий в выстроенный русским царём город Санкт-Петербург. Кажется, голландский. А в Атлантическом океане и в Карибском море голландские и английские корабли устремляются в бой с испанскими и французскими…

Тут её бенгальский огонь погас. По рядам зрителей прокатился сочувственный вздох.

– Я больше ничего не вижу! – посетовала Каролина.

– Будущее – загадка, – молвила София.

София-Шарлотта последние несколько минут улыбалась явно вымученно.

– По крайней мере, первые секунды подарок был для неё тем, чем задуман.

– О чём вы, ваше величество?

– Я хочу сказать, диковиной и радостью, а не пособием по выбору мужа.

– Про выбор мужа ей всё расскажет ваше величество, – отвечал Лейбниц.

Мгновение душевной теплоты между учёным и Софией-Шарлоткой прервал Фридрих-Вильгельм, подбежавший, чтобы спрягаться за материными юбками. Георг-Август вытащил из ведра большой бенгальский огонь и выбрался на балкончик. Точно скопировав позу с росписи потолка, он целился в кузена, словно Юпитер, занесший молнию над смертным.

Лейбниц откланялся, чтобы София-Шарлотта могла отчитать сына. Проходя под глобусом, он увидел, что туфельки принцессы Каролины мелькают из стороны в сторону: она поворачивалась то к Георгу-Августу, то к Фридриху-Вильгельму, напевая детскую песенку, которой выучилась у наставницы-англичанки: «Энни-венни-менни-май… женишка за хвост поймай… Англия, Пруссия, выбирай… да смотри не прогадай… энни-венни-менни-май!»

Книга четвёртая: Бонанца

Мехико, Новая Испании

Ты скипетр золотой

Презрел; теперь прими железный жезл,

Который поразит и сокрушит

Твою строптивость [42].

Мильтон,

«Потерянный рай»

–  Каррамба! – вскричал Диего де Фонсека. – Кукарача упал в тортильи моей жены!

Мойше увидел это раньше, чем де Фонсека, и вскочил ещё до того, как возглас «Каррамба!» эхом возвратился от дальней стены тюремного двора. Когда он навис над столом, его огромные чётки – грецкие орехи на кожаном шнурке – окунулись в миску с мёдом. Рукав задрался, обнажив лестницу рубцов – от старых до совсем свежих; плечевой сустав громыхнул, как бочка на булыжной Мостовой. Почти каждый из сидящих за столом почувствовал отзвук боли в своих плечах и с шумом втянул воздух. Улыбка Мойше превратилась в жуткую гримасу, однако он всё же схватил тарелку сеньоры де Фонсека и стряхнул тортильи на стол.

– Разрешите положить вам другие…

Диего де Фонсека покосился на жену, которая запрокинула голову, сократив число своих подбородков до трёх, и разглядывала лиственный полог, вибрирующий от шестиногой живности. Начальник тюрьмы, тоже человек солидной комплекции, повернулся к Мойше и сказал:

– Очень по-христиански с вашей стороны… но мы предпочитаем тортильи на свином сале и впервые видим, чтобы их готовили на оливковом масле…

– Я могу отправить индейца за…

– Не хлопочите, мы уже сыты. К тому же…

– Я как раз собирался это сказать! – встрял Джек. – К тому же вы с сеньорой сегодня отправитесь домой!

Начальник тюрьмы подвигал челюстью и глянул на Джека с тем же чувством, с каким его супруга минуту назад рассматривала таракана. По счастью, сейчас внимание сеньоры было занято другим.

– Вы здесь так печётесь о чистоте, – заметила она, поглядывая на соседнюю галерею, в которой несколько заключённых водили по каменным плитам пучками ивовых веток, – а садитесь есть под навесом из лиан.

– Судя по тону, вы дивитесь нашей безалаберности, в то время как дама, в меньшей мере наделённая христианским милосердием, рассердилась бы на нашу грубость, – сказал Мойше.

– Вот-вот! Те малые с прутьями не столько подметают пол, сколько секут его!

– Это монахи-евреи, которых мы арестовали в доминиканском монастыре три года назад, – объяснил Диего.

В устах другого начальника инквизиционной тюрьмы фраза прозвучала бы осуждением, если не приговором. Однако тюрьма, которой заведовал Диего де Фонсека, слыла самой мягкой и попустительской во всей Испанской империи. Он просто сообщил факт, после чего затолкал в рот обмазанную мёдом лепёшку.

– Тогда всё понятно! – воскликнул Мойше. – Доминиканцы невероятно богаты, у каждого монаха по пять индейцев в услужении, где им было научиться домашнему хозяйству. – Он сложил ладони рупором. – Эй, брат Христофор! Брат Пётр! Брат Диас! Здесь дамы! Попробуйте мести двор, раз уж вы машете вениками!

Три монаха, выпрямившись, взглянули на Мойше, затем вновь нагнулись и принялись сгонять пыль с каменных плит. Вулканический пепел заклубился у их колен.

– Что до жалкой кровли, прошу нас простить, сеньора, – продолжал Мойше. – Нам нравится отдыхать во дворе после допросов у инквизитора, вот мы и уговариваем лианы расти так, чтобы они заслоняли нас от полуденного солнца.

– Тогда вам следовало бы удобрять их навозом, а то я отчётливо вижу сквозь них звёзды…

Естественным ответом было бы: «Навозом?! Вот уж чего у нас вдоволь – священники льют его нам в уши целыми сутками, а мы радостно возвращаем инквизитору!» – однако прежде, чем Джек успел это выпалить, Мойше, взглядом приказывая ему молчать, произнёс:

– Когда они защищают нас от солнца, мы благодарим Господа Иисуса Христа, когда нет – вспоминаем, что всецело зависим от покровительства Отца Небесного.

Еда для праздника, принесённая родными заключённых, была сложена на столе в углу тюремного двора под шалашиком из бугенвиллей. По большей части это были плоды урожая, преимущественно тыквы, запечённые с карибским сахаром и манильской корицей, а также разнообразные бобы. Джек предпочитал мягкую пищу с тех пор, как лишился большей части зубов по пути через Тихий океан. Правда, в Гуанохуато он заказал индейцу вставные из золота и резных кабаньих клыков, но они сгинули в недрах Инквизиции вскоре после ареста. Возможно, какой-нибудь альгвазил или монах в эту самую минуту жевал свинину его зубами сразу за стеной, в дормитории Верховного совета Инквизиции.

– Я принимаю ваши извинения и закрываю глаза на вашу лесть, – сказала сеньора де Фонсека. – Дама, посещающая в тюрьме светский приём, организованный мужчинами – к тому же еретиками и нехристями! – должна быть готова к некоторым неудобствам. Потому-то все мужчины стремятся к браку, не так ли?

Наступила долгая пауза, неудобная для упомянутых еретиков и нехристей. С каждой минутой она становилась всё более опасной. Наконец Джек под столом пнул Соломона Руиса в ногу. Тот раскачивался взад-вперёд и что-то бормотал. Когда Джеков башмак коснулся его лодыжки, он открыл глаза и воскликнул:

– Ой, вэй!

Все ахнули, и он быстро исправился: