Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

Галка и рукой махнул. Что с пьяным говорить, – одурел малый.

Афонька ходит по двору, песни орет, бахвалится.

Одной Анны Ефимовны он боялся. Как она на крыльцо выйдет, он сейчас куда-нибудь забьется, чтобы на глаза ей не попасться.

Анна Ефимовна долго не могла угадать, чего Афонька от нее хоронится, а потом подумала: «Видно, Иван Максимович настрого ему наказал ни до какого дела ее не допускать».

«И что я сделала. Ивану? – думалось ей. – Ведь не худое думаю, ему ж на пользу. Ну, и ладно, коли так. Не хочет, не падобно. Пущай весь промысел разоряется. Пьянице тому Афоньке больше, чем мне, веры дает».

Очень было досадно Анне. Ни с какой стороны не добраться ей до промысла. А Афонька до того допился, что чуть большой беды не наделал.

Под весну уж было. Со дня на день ждали хозяина, пока дорога не испортилась. Афонька пошел как-то в дальний сарай, хотел нацедить себе чарку и оборонил там лучину. Сарай загорелся. Хорошо еще, что все были на ногах, и погода стояла тихая. Работники растащили сарай по бревнышку, а головни закидали снегом. Если бы ночью – весь двор выгорел бы.

А на другой день как раз Иван Максимович вернулся. Афонька и глаз не показал. Даже поклониться хозяину не вышел. Должно быть, после пожара опять напился и протрезвиться не мог.

Галка рассказал Ивану Максимовичу, как Афонька запивать стал и как пожар сделал и как похвалялся, что захочет – сам хозяин ему кланяться станет. Иван Максимович сильно рассердился, велел разыскать Афоньку, куда бы он ни запрятался: если пьян, окатить водой и сейчас же прислать к нему в повалушу.

Холопы толпились во дворе, всем хотелось узнать, зря похвалялся Афонька или правда хозяин ничего не может с ним сделать. Недолго пришлось ждать. Что у них в повалуше было, со двора никто не слышал, а только вдруг в сенях топот раздался, дверь распахнулась с шумом, на крыльцо выскочил Афонька, Лицо все в крови, у кафтана пола оторвана. Кубарем он с лестницы скатился, обернулся, кулаком вверх грозит и кричит:

– А! ты так! Ужо… Попомнишь Афоньку… Погодь, все воеводе скажу.

А из дверей за ним Иван Максимович. Глаза выкатились. В руке шкворень железный.

– Угроживать вздумал, смерд! – кричит он. – Только твоего и веку было.

Кинулся с лестницы следом за Афонькой, размахивает шкворнем. Еле увернулся Афонька. Метнулся в дверь поварни, Иван Максимович за ним, А Афонька вскочил прямо в печь, благо она еще не топилась, и забился в самую глубину.

Иван Максимович, совсем озверел, кричит повару:

– Затопляй! Кидай дрова! Жарь его, пса, в мою голову. Ну? Чего стал? Сам по голове хошь?

Повар заметался по кухне. Хватает поленья, а сам заслоняет свою голову.

На счастье, тут как раз в поварню зашла Анна Ефимовна. Свекровь послала ее поглядеть, что повар на ужин готовит. Иван Максимович приехал, так надобно еще в прибавку зажарить гуся и поросенка.

Когда Анна вошла, Иван Максимович сразу замолчал и покраснел весь.

Анна Ефимовна остановилась, смотрит, что с поваром: согнулся в три погибели и полено прижал к голове.

Иван Максимович поглядел на Анну, потоптался на месте, пошел было к двери, а потом повернулся и сказал:

– Чего тебе тут, Анна? Подь в горницу. Я сам прикажу.

Анна вся вспыхнула и сказала сердито:

– Не своей волей пришла. Матушка прислала. А ты уж и до стряпни не допущаешь? Ладно, не надобно. Вперед из горницы не выйду.

– Полно ты, Анна. Не к тому я вовсе… – заговорил Иван.

Но Анна и слушать не стала. Вышла из двери и пошла в дом.

Иван еще раз окликнул ее, но она не оглянулась.

Иван стал на пороге, сердитый, в руке все еще шкворень сжимает. Холопы столпились было у дверей поварни, а когда увидели его, кинулись врассыпную. Один Орёлка не успел убежать. Так и стоял перед дверью – глаза круглые, перепуганные. Сам маленький, отцовский тулуп по земле волочится.

Иван Максимович взглянул на него и сразу крикнул:

– Галка! Вновь тот щенок между ног путается. Чего даром хлеб жрет? Приказал я в варницы его сдать. Как смел приказ не сполнить?

Галка испугался.

– Государь, Иван Максимович, – заговорил он – Анна Ефимовна с собой его в ту пору на Пермь взять ладила…

– Ну? Не поехала ж она. Чего посля не сдал?

– Запамятовал, государь. Прости Христа ради. Махонький он, вишь. Не сдюжит…

– Поговори у меня! – крикнул Иван. – Сам давно плетки не пробовал. Ноне ж отослать.

Про Афоньку он как будто и забыл.

Иван Максимович бросил шкворень и пошел в дом.

А тот тем временем выскочил из печки и живо скатился в подполье.

Из-за промысла

Анна, что сказала, то и сделала – совсем перестала из своей горницы выходить, за порог не переступала. Прежде бывало хоть и поварню заглянет, в светлицы, где кружевницы кружево плетут и златошвейки расшивают золотом атласные полосы. А с тех пор, как рассердилась на Ивана, ни во что не стала мешаться. Надумала себе работу.

Когда еще Максим помер, иконный мастер Истома[19] принес ей икону, которую начал было писать молодой хозяин, убиение царевича Димитрия. Сама Анна-то небольшая молельщица была. Взглянула тогда на темную доску с золотым ободком вверху и поставила вниз в киот. Больше ни разу и не посмотрела на нее. Забыла совсем. А тут вдруг вспомнилось ей. Вынула доску, поглядела, и сердце у нее защемило.

«Вишь, – подумала она, – ни разу-то, как жив был Максим, не спросила и его, что он там с Истомой мажет. Не поглядела. А уж как бы рад он был. Корила все больше. А вот помер, – корить-то некого, да и делать стало нечего. Ну, да что там – слезами горю не пособишь. А вот я в память о нем пелену к образу Димитрия вышью. То самое и вышью, что он на иконе написать хотел». Загорелась даже вся Анна Ефимовна. Сейчас и принялась за работу. Фрося ей наладила пяльцы, вставила алую атласную полосу, достала в светлице шелка всех цветов, золото, серебро. Истома принес икону старинного письма, с которой Максим Максимович начал было писать.

С тех пор как вставала Анна Ефимовна, так и садилась за пяльцы и дотемна не отрывалась. Только когда Фрося обед ей приносила, она перейдет к столу, поест и вновь за работу. Все ей думалось – словно она перед