Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

и конечно, Гидеон. Гидеон, со своей внезапной яростью и мрачным отчаянием. Вдали от глаз поклонников. И обожающих его женщин. (Да, Лея допускала, что у него, время от времени, правда, изредка, были женщины: именно так, во множественном числе. Но пока никто из родных не знал, что она знает, даже не подозревал; и пока об этом не знал сам Гидеон, она, в каком-то смысле, тоже находилась в неведении о неверности своего мужа — это была своего рода девственность, она сама была девственницей, дерзкой и надменной, которая однажды, когда ей заблагорассудится, осуществит свою месть. При этом порой она задумывалась о примирении. Да — конечно, она может вернуть мужа в любой момент, стоит только захотеть. Когда угодно! Она не сомневалась, что он любит только ее, помимо, вне или одновременно со всей этой лавиной бесчисленных измен. Возможно, она все-таки допустит его до своей постели, когда-нибудь. Если пожелает.)

Челюсти пожирают и челюсти пожираются… Так Лея день за днем впадала в депрессию. Она прекрасно знала, что это нелепо, и все же ничего не могла с собой поделать; она просыпалась по утрам все раньше и раньше — но не так, как прежде, с радостным нетерпением, нет: с давящим, страшным чувством бесконечной покорности… Ее руки и ноги были такими тяжелыми, что она с трудом могла ими пошевелить, голова клонилась вниз, а веки зудели изнутри, словно она всю ночь втайне прорыдала. Настала середина августа. Потом конец августа. Сезонные рабочие, доставленные аж на восьми грузовиках и несущие свою непонятную, с присвистом, пугающую тарабарщину, угрожали устроить забастовку; а может, все дело в новом бригадире (старый, с которым Бельфлёры всегда ладили, исчез — поговаривали, что его убили в самом начале лета), который представлял их интересы и заодно подбивал на забастовку. А ведь тогда тысячи акров персиков, груш и яблок в садах Бельфлёров пропадут — сгниют прямо на деревьях и свалятся кучей и станут добычей ос и мух, птиц и червей. Юэн, Гидеон, Ноэль, Хайрам и Джаспер были в отчаянии, а ситуация менялась каждый день, буквально каждый час; но Лея, положив влажную тряпицу на глаза, лежала в шезлонге в полумраке своей спальни, слишком слабая, чтобы пошевелиться, слишком безразличная ко всей этой чепухе, слыша лишь хриплый, флегматичный голос: Челюсти пожирают и челюсти пожираются, — голос, который она не узнавала, который не вызывал в ней теперь никакого интереса, во всяком случае, не больше чем урожай Бельфлёров или их финансовое положение.

Как вода, воронкой уходящая в сток. Против часовой стрелки, кажется? Чем ближе к концу, тем всё быстрее. И этот сосущий, урчащий звук в конце. Ничуть не противный — умиротворяющий. Как и куча компоста, которую устроил садовник снаружи у стены, окружающей сад. Как мавзолей старого Рафаэля. (Но временами, даже в этом состоянии летаргии, на нее накатывал гнев, когда она думала о том, что Рафаэль тоже был предан своими работниками. Наемными работниками. Уже после того, как старик начал ремонт их бараков, выстроенных вдоль болота; после того, как согласился с доктором, прикатившим из Манхэттена, что это его обязанность, как работодателя, улучшить санитарные условия рабочих и предоставить, по возможности, лечение страдавшим загадочным кишечным расстройством — но как же их было много!.. — и после того, как он произвел ряд преобразований. Почему же именно тогда деревню вдруг наводнили репортеры, чтобы «разоблачить» его, несомненно выполняя приказ издателей газетенок, которые, в свою очередь, получили приказ от владельцев, и все это с явной политической целью: лишить Рафаэля Бельфлёра малейших шансов быть избранным? Несправедливость! Злая ирония! И он ничего не мог поделать, поскольку никак нельзя было скрыть факт смерти тринадцати человек, в том числе подростков (которые, как, брызжа слюной, из статьи в статью повторяли репортеры, работали на хмельниках на испепеляющей жаре бок о бок с родителями); никак было не вырвать из сознания жаждущей скандала людской массы те обвинения, что выдвигала против него пресса. А теперь, теперь эта отвратительная сплетня зашла на второй круг, и семья бессильна, и все фрукты сгниют, и Бельфлёры лишаться сотен тысяч долларов; да, рабочими сейчас управляет какой-то безумец, самый обычный бандит, но ничего поделать нельзя… Они потеряют не только урожай фруктов, но будут выставлены в прессе на посмешище по всей Долине, а может быть, и по всему штату, а конкуренты будут «жалеть» их. Лея злилась бы куда сильнее — но она так устала: она просто-напросто бесконечно, страшно, нечеловечески устала.)

Челюсти пожирают…

Часто вместе с этими словами, свербящими у нее в голове совершенно непредсказуемо, перед ней возникало призрачно-замутненное лицо Вёрнона; не он ли сочинил их, думала Лея, не в одной ли из его длинных и путаных страстных поэм они прозвучали? В такие моменты ей вдруг не хватало его. Ей так сильно не хватало его! О, как давно, много лет и зим назад, в гостиной первого этажа, зная, как он обожает ее, она смеялась и касалась его руки, немного дразня, чтобы он улыбнулся, чтобы и его охватило по-мальчишески бурное счастье… И притворялась, что слушает его чтение. А иногда она и правда слушала (его стихи вовсе не были никчемными, тут и там в них проскальзывали искры красоты и мелодичность) — делая над собой усилие, но слушала. О, почему она постоянно отвлекалась!.. Теперь она уже не помнила, что же тогда занимало ее. А Вёрнон был мертв. И его убили они. И тот факт, что теперь они и сами мертвы — благодаря расчетливым действиям Юэна (он знал, что захват убийц живьем был бы оплошностью, так как против них не выступил бы ни один свидетель, а даже если бы такой нашелся, и Варрел, Гиттингс и остальные были бы осуждены, то осторожный судья вынес бы им приговор мягче некуда, и через пару лет их могли выпустить под залог); тот факт, что справедливость восторжествовала и месть свершилась, не утешал ее. Ей не хватало Вёрнона. Так вышло, что она не успела погоревать о нем. Еще только вчера он был жив, а завтра — уже мертв: субботним вечером эти пьяные негодяи скрутили его по рукам и ногам и бросили в реку! Сегодня она, как и все, принимала его присутствие как данность — а на следующий день потеряла его навеки. Тогда у нее не было времени скорбеть по нему и даже лишний раз вспомнить о нем. Разумеется, она желала смерти его врагам, была