Поход на Бар-Хото - Леонид Абрамович Юзефович

Так и оказалось: во всех ящиках лежали снаряды от «аргентинок», легких гаубиц, по случаю закупленных Пекином где-то в Южной Америке и в комплекте с боезапасом взятых нами как трофеи в боях на Калганском тракте. В суматохе перед выступлением из Урги погрузили не те снаряды: к имевшимся у нас горным пушечкам они не подходили. Теперь от нашей артиллерии было не больше проку, чем от нарисованной.

Я бросился к Багмуту. Тот с невозмутимым видом выслушал мои инвективы и заявил, что он тут ни при чем: ящики не маркированы, виноваты интенданты и чиновники из Военного министерства.

– А ты что? Почему не проверил? – кричал я. – Вернемся в Ургу – пойдешь под суд!

Мои угрозы не произвели на него впечатления. К службе у монголов Багмут относился так же, как его земляк, Григорий Сковорода, – к дольнему миру, который его ловил, но не поймал.

– Не ори, – осадил он меня. – Хочешь, иди к Наран-Батору, скажи ему, пусть снимает меня с должности. Плакать не буду. Вернусь к Бурштейну, он примет меня как родного.

Багмута выгнали из армии за махинации с казенным имуществом. Из Читы он подался не в родной Харьков, а в Ургу, где люди с деловой хваткой ценились на вес золота, и, пока его не сманили командовать бригадной артиллерией, вел дела в конторе моего соседа с телефоном, скотопромышленника Бурштейна. Это время он вспоминал как счастливейшее в жизни: сам министр финансов ходил к нему на поклон, просил устроить так, чтобы троицкосавская таможня пропускала его личных быков в Верхнеудинск, на продажу, без свидетельства о прививках – и Багмут это устраивал. Он знал, что без него мы не обойдемся, и взирал на меня с высоты своей незаменимости. Я плюнул и отступился.

В Ургу полетел гонец с известием о постигшей нас беде. К письму, которое он туда повез, было прикреплено птичье перо в знак чрезвычайной срочности и важности заключенного в нем сообщения, но это не означало, что снаряды будут отправлены нам сразу и с той же курьерской скоростью. Учитывая трудности пути и присущую монголам медлительность, рассчитывать на быструю их доставку не приходилось.

Бар-Хото – еще не Гоби, но в конце мая солнце здесь – гобийское, страшное. У меня сгорели брови, облезла кожа на кистях, и я стал носить перчатки, взятые с собой по совету Цаганжапова. К счастью, трудностей с водой мы не испытывали, если не считать первых дней. Водоносные слои залегали неглубоко, и, хотя гамины успели отравить колодцы, нам удалось выкопать новые.

Вода – священна, Чингисхан в «Ясе» под страхом смерти запретил монголам мыться и стирать одежду, чтобы ее не осквернять. За семь столетий этот закон утратил былую незыблемость, но охотников до купаний и постирушек всё равно было немного. Мутноватой колодезной водой поили скот, лошадей и верблюдов, а людям доставалась еще и родниковая, из ключей-булаков. Они выходили на поверхность из расщелин в скальной породе, а камень невозможно пропитать цианидом. Цианид применяется для очистки меди, и от тордоутов мы знали, что в Бар-Хото имеются его запасы.

Памятуя просьбу Серова, я съездил на расположенные в двадцати верстах от крепости медные рудники и убедился, что брать их под охрану нет смысла – здание конторы, дома администрации и казармы рудокопов были пусты, рабочие и служащие укрылись за стенами Бар-Хото.

Я начертил схему крепостных укреплений и выработал план штурма, но претворять его в жизнь никто не собирался. Монголы верят, что суетливостью и спешкой можно оскорбить скрытую в природе вещей высшую силу, которая, если безоглядно на нее положиться, сама, без всякого их участия, способна разрешить все насущные проблемы.

Свободные от караулов цырики валялись в майханах, выползая на воздух только вечером, в священный час приема пищи, или ловили петлей тарбаганов, подстерегая их у нор с таким нечеловеческим терпением и такой отрешенностью от мира, словно это было для них разновидностью аскезы. Младшие офицеры вели себя точно так же, а старшие с важным видом объезжали крепость, якобы высматривая уязвимые места в ее обороне, после чего с чистой совестью дрыхли, дули хорзу, играли в маджонг. Наран-Батор ездил охотиться на дзеренов и звал меня с собой, но я отказывался.

Китайцы дожидались подкреплений из Шара-Сумэ, мы – снарядов из Урги. О том, чтобы штурмовать крепость без артиллерии, речи не заходило. Осадные лестницы начали растаскивать на дрова. Раз в несколько дней между нами и осажденными завязывались бестолковые и безрезультатные перестрелки, иногда какой-нибудь удалец, выкрикивая в адрес гаминов довольно невинные, на мой взгляд, оскорбления, проносился в седле под самой стеной, осыпаемый градом пуль и камней, но тем всё и заканчивалось. На вылазку гамины не решались, хотя, окажись на их месте кто-то другой, при неискоренимой у монголов беспечности нас можно было перерезать как кур прямо в лагере. Стойкие в обороне, китайцы легко теряют голову в бою без позиций, когда надо быстро приноравливаться к постоянно меняющейся обстановке.

Лагерь разбили напротив крепостных ворот, вне досягаемости прицельного ружейного выстрела. От крепости его отделял длинный бугор, где выставлялись сторожевые посты. В центре лагеря возвышался большой белый шатер Наран-Батора, вокруг него торчали связанные из двух-трех палок шесты с бунчуками и вымпелами.

Дамдин поселился в просторном майхане из алого шелка, который накануне похода прислал ему князь-отец вместе с полудесятком всадников из своего хошуна – они стали свитой сына. Соседний майхан, поменьше и попроще, занимал Зундуй-гелун. Военные советы проходили у Наран-Батора, но пульс бригадной жизни бился там, где обосновались эти двое. Перед их шатрами и, как правило, с их участием устраивались молебны, решались хозяйственные вопросы, разбирались жалобы, вершился суд и производились экзекуции.

Порку в современной армии я считал недопустимой, и Дамдин отнесся к моим резонам с пониманием таким искренним и глубоким, что, как ему, наверное, казалось, оно само по себе исчерпывало проблему, которая отныне считалась решенной раз и навсегда. В конце концов я махнул рукой и делал вид, будто ничего не замечаю, когда бригадные экзекуторы торжественно, как атрибут религиозного культа, проносили лакированный черный пенал с бамбуковой палкой внутри, имевшей бороздку для стока крови. Сам Дамдин при экзекуциях никогда не присутствовал, пенал находился в ведении его старшего друга.

Как-то днем, проходя по лагерю, я увидел Зундуй-гелуна сидящим возле колодца для лошадей старших офицеров. Это была квадратная яма, дно которой покрывал толстый слой песка, служившего фильтром для воды. Дважды в сутки здесь поили привилегированных лошадей, включая мою Грацию.

С утра вода в колодце была вычерпана и не успела скопиться заново, лишь несколько лужиц блестели среди мокрого песка. Зундуй-гелун свесил над ними