Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик

Итак, пока Ясон и аргонавты рыскали по сцене, изображавшей поляну в девственном лесу, я с другой половиной хора ожидал сигнала к выходу. На плечи мы взяли кувшины: ведь мы изображали царевну с подругами и прислужницами.

Вдруг ветер отдул пологи входа, захлопали двери, послышались стремительные шаги. Прошел Фемистокл, надевая позолоченный шлем стратега. Он на ходу говорил еле поспешавшему зал ним Килику:

— Скажи верховному жрецу... Я знаю, что это грех, но я принесу искупительные жертвы.

Следом за ним эфебы под руки вели спотыкающегося человека в пыльной хламиде, с окровавленными шпорами на сапогах. Вот он, вестник царя Леонида, о котором вчера предупреждал Лисия.

Фемистокл властным жестом велел хористам замолчать. Такой тишины не запомнят ласточки в небе над театром Диониса. За целый век никто не осмеливался прервать священнодействие трагедии.

Эфебы вывели вестника на орхестру. Верхние ряды встали, чтобы лучше разглядеть и услышать. Но вестник разлепил изнеможенные веки и хрипло выкрикнул всего одну фразу:

— Братья, мидяне идут! Мидяне близко!

И упал к ногам эфебов.

Словно небо громом раскололось над театром — такой поднялся шум и гвалт. Некоторые хотели бежать, другие их удерживали, третьи старались перелезть через каменную ограду, четвертые в ужасе заламывали руки. Старейшины и пританы тщетно пытались навести порядок.

Однако этот хаос продолжался недолго. Фемистокл, который стоял молча, скрестив руки, неожиданно оперся о плечо стоявшего рядом эфеба и вскочил на каменный парапет:

— Афиняне вы или стадо коз? — Его громовый голос перекрыл всю панику.

«Ему бы в театре исполнять роль Громовержца!» — подумал я.

— Начальники фил и фратрий, объявите о местах сбора отрядов! командовал Фемистокл. — Моряки — в гавань, к своим экипажам. Бегство из города воспрещается. Страже у ворот дан приказ убивать всякого, кто попытается выйти без пропуска. Начальники, командиры, после захода солнца военный совет в моем доме!

Шум прекратился. Все повернулись к вождю, слушали его приказания. Сразу запели сигнальные рожки, послышалась команда. Гоплиты, всадники, лучники, эфебы, бывшие в театре, стали выходить на площадь строиться. Остальные сгрудились кучками вокруг своих предводителей. Из разных концов доносились крики глашатаев.

— Фила Энеиды, собираемся у круглого здания суда!.. Копьеносцы филы Антиохиды, сбор на закате солнца у оружейных мастерских! Э-эй! Кто из филы Антиохиды, слышите?

Мы наскоро разоблачились. Все выветрилось из головы — и неожиданный триумф, и похвалы великих людей, и упоение собственным успехом. Тяжкий камень тревоги залег на сердце. Ухо чутко слышало каждый шепот, а в теле ощущался зуд — бежать, пока не поздно, сообщить о заговоре. А потом туда, где юноши примеряют шлемы и латы, где всадники седлают коней, где медь звенит о железо.

Но, как нарочно, появился Килик и стал требовать, чтобы мы собрали все корзины и всю утварь и уложили их в корзины. Время ли заботиться о тряпках!

И только когда тьма распростерла крылья над городом, мне удалось улизнуть. Я опрометью кинулся по улицам, на которые как будто ночь не приходила: везде горели факелы, сновали люди, обвешанные оружием; озабоченные рабы катили тачки с поклажей, гнали навьюченных мулов.

Возле дома стратегов, где жил Фамистокл, стояла толпа — зеваки из тех, что хлебом не корми, только дай первым узнать что-нибудь и потом разнести по городу. Много было и крестьян, приехавших на праздники из отдаленных деревень. Они распрягли лошадей и ослов, тут же лежали на мостовой, жевали хлеб, чистили рыбу, ругались и плакали. Сумрачные лица земледельцев выражали терпеливое ожидание: что скажут стратеги? Ехать ли поскорее по домам или, может быть, уже и ехать не стоит, может быть, там уже неприятель и надо позаботиться, куда бежать дальше?

Я протиснулся сквозь толпу, вошел в круг, ярко освещенный колеблющимся светом множества факелов.

— Ты куда, парень? — Часовой отодвинул меня древком копья. — Проходи, проходи, здесь не базар...

Как быть? Кому же сообщить о заговоре? Изменники, наверное, времени не теряют, стряпают свои делишки, а я...

И вдруг среди рассуждающих о событиях я заметил Мнесилоха. О, я глупец, глупец! Уж Мнесилох-то найдет способ предупредить о заговоре.

ПРАВО УБЕЖИЩА

Выслушав мой рассказ, Мнесилох взял бороду и закусил ее зубами признак волнения.

— Уже вторая ночь идет! Что же ты вчера молчал? Что я мог ему ответить?

— Ну ладно, — сказал Мнесилох. — Стоит ли теперь разбирать, почему у осла уши длинные? Давай искать Фемистокла.

— А что его искать? Вот он, Фемистокл, — в доме стратега, да пойди его возьми!

— Братец, — обратился Мнесилох к часовому, — сослужи службу старику инвалиду. Доложи Фемистоклу или кому-нибудь из стратегов, что есть срочное дело... Часовой оставался нем и бесстрастен.

— У, — проворчал Мнесилох, — если у тебя есть дело ко псу, называй его «братец».

Но и укоры не действовали на часового.

— Терей! — вдруг закричал Мнесилох. — Тереюшка, голубчик! — и зашептал мне обрадованно: — Вон в дверях, видишь? Начальник караула, он из деревни Лакиады. Я у него прожил месяц в прошлом году. Тереюшка, Тере-ей!

К нам подошел щеголеватый десятник с подстриженной бородкой.

— А, старина, здравствуй! Ну что тебе?

— Терей, да вознаградит тебя Афродита, наклони-ка ухо!

Терей благосклонно кивал в ответ на шепот Мнесилоха, потом удалился. Через некоторое время он вновь показался и издали стал делать нам знаки.

— Пойдем, — заторопился Мнесилох. — Он приглашает нас зайти с черного хода.

У черного хода также стояли воины и горел факел, но зевак и просителей не было. На крыльце виднелась грузная фигура Фемистокла. Когда мы поднялись к нему, воины отступили на почтительное расстояние.

— Поздно спохватился, мальчик, — покачал головой Фемистокл, услышав мой рассказ.

— Птички могли упорхнуть, — вторил ему Мнесилох.

— Дом Лисий — в Ламитрах, — размышлял стратег. — Сейчас мы пошлем туда отряд, только едва ли он сидит дожидается...

— А Эсхил, а Килик? — спросил Мнесилох.

— Старик, старик! — укоризненно произнес Фемистокл. — Хорошо ли ты выслушал рассказ мальчика? Повернулся ли у тебя язык обвинять Эсхила?

— Да, да... — согласился Мнесилох. — Эсхил исполняет завет старого поэта:

Хитрить, как лиса, человеку стыдно,Сумой переметной быть не следует...

— А Килик? — продолжал раздумывать Фемистокл. — Килик неприкосновенен как жрец. Возьмешь его — Ареопаг все равно велит освободить, а шуму лишнего будет много... Вот что скажите, друзья: а не замечали ли вы чего-нибудь еще подозрительного в жизни Килика?

Неожиданно я вспомнил: Килик дверь навесил! Новую дверь, свежеоструганную, на бронзовых петлях!

Нужно сказать, что афиняне никогда не делают дверей при входах в жилые дома — вешают ковер или драпировку, и только.

— Ага, — кашлянул Фемистокл. — Все ясно. Быстроглазый ты, Алкамен, сын рабыни! Идите в театр и сидите там потихоньку, а мы сделаем остальное.

И он еще раз в знак одобрения потрепал кудряшки моих волос.

— Все тебя хвалят, — говорил Мнесилох, когда мы, спотыкаясь, брели в потемках к театру. — И меня бы хвалили, если бы я голову не прогулял. Ведь я в твои годы учился даже, зубрил «Илиаду», в хоре мальчиков пел гимны «Паллада — в бою нам защита» и «Клич громогласный». Родители ведь мои были люди знатные. Они нанимали мне учителя, твердили ему: «Учи его, пори его!» Я же вместо этого склонялся к другому учению; бывало, кричу поварам: «Вон птичка, весна пришла!» Повара: «Где, где?» А я пирог с вареньем цап — и был таков! — Мнесилох тяжело вздохнул и сильнее застучал палкой по булыжнику. — Вот, сынок... А потом настала другая школа: был я торговцем, был и разбойником морским, был рабом в Персии, потом бежал и воином был... А жизнь прошла. Голова стала белее крыльев лебединых. Теперь что надо старику? Крышу над головой, ячменный отвар, меховую накидку, мягонький плащ. Да чтоб кто-нибудь поясницу мне растирал, охал бы надо мной...

Фантазия моя заработала:

— Ничего, Мнесилох. Я непременно свершу что-нибудь великое, необыкновенное. Стану знатным, возьму тебя к себе, будет у нас дом — полная чаша, богатства будут, рабы...

Мнесилох засмеялся:

— Сам еще из рабов не вышел, а уж о рабах мечтаешь?

Я прикусил язычок. О, старый демократ Мнесилох!

Долго сидели мы в моей каморке. Ночь была непроглядна и беззвучна. Ни лязга металла, ни шороха шагов, ни шепота. Мы оба ужасно беспокоились, разговаривать ни о чем не могли. Наконец Мнесилох не выдержал:

— Пойдем, малыш, посмотрим, что там... Только держись подальше: заметит тебя Килик — снимет кожу.