Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

Корнелия, Ноэль, Хайрам и Делла, и то их объединяло возмущение, несогласие с этой затеей; однако, из почтения к чувствам своей матери, а также ввиду бесповоротности ее решения, они хранили гробовое молчание и выстояли десятиминутную церемонию с бесстрастными, растерянными, застывшими лицами); когда, в тот же день, Гарт и Золотко впервые привезли в замок своего ребеночка на смотрины (Гарт-младший был таким миниатюрным, что при взгляде на него все думали, что он, должно быть, родился недоношенным, но это было не так: он был прекрасно сложенным, даже хорошеньким младенцем и родился точно в назначенный срок), — именно в тот день Джермейн, которая спряталась в нежилой комнате, потому что была очень напугана, невольно подслушав ссору между родителями, совершенно случайно и к своему крайнему огорчению (причиной которому было не только нежелание шпионить за взрослыми — ведь она была необычайно честным ребенком, — но и боязнь попасться), стала свидетелем еще одного сугубо личного разговора — а девочка не имела возможности покинуть комнату, пока оба его участника, после чрезвычайно страстного диалога, длившегося не менее десяти минут, наконец не удалились.

Девочка прибежала в одну из комнат первого этажа, чтобы спрятаться — не от своих родителей (ни Лея, ни Гидеон не подозревали о ее присутствии — настолько бешеная ярость их охватила), но от их жутких образов, этих приглушенно-повышенных голосов, от воздуха, будто пронзаемого клинками и осколками льда и острыми когтями, от кисловато-рвотного привкуса в горле; не слишком соображая, что делает, Джермейн влетела в комнату, которую после ремонта минувшей осенью называли Павлиньей (потому что Лея приказала оклеить ее роскошными шелковыми обоями с изображениями павлинов, фазанов и каких-то других грациозных птиц с хохолками на перламутровом фоне, в стиле китайского свитка XII века), и забилась за кушетку, стоявшую напротив камина. Девчушка лежала там неподвижно, вся кипя от непонимания. Она не знала, по поводу чего ругались папа с мамой, но остро чувствовала точные, искусные, жалящие, порочные укусы их взаимных «шуточек» — особенно Леи.

А потом в комнату вдруг ворвались двое, продолжая обоюдострастный спор.

— Но я не могу не говорить вам этого! — воскликнул мужчина.

Джермейн не узнавала голосов. Они говорили сдержанно, но были явно взволнованны. Кто-то — вероятно, женщина — подошел к камину и прислонился лбом то ли к каминной доске, то ли, опершись о камин, к собственной руке. Второй человек уважительно держался на расстоянии.

— Я просто не понимаю вас, — заговорил мужчина. — Да, вы можете отвергнуть меня раз и навсегда и с презрением повернуться ко мне спиной — это я смог бы принять; но что у вас нет ни минуты времени, ни милосердия, ни даже… чувства юмора, чтобы выслушать меня…

Женщина беспомощно рассмеялась.

— Ах, но ведь вы не понимаете моих обстоятельств!

— Я прошу прощения, дорогая моя, но я навел справки, очень деликатно…

— Никто не мог рассказать вам, это точно!

— Мне рассказали только, что вы несчастливы, что вы одна во всем мире — юная женщина такой отваги, такого характера! Что вы страдали…

— Страдала! — Женщина рассмеялась. — Вот, значит, как обо мне говорят? Это правда?

— Говорят, что вы много страдали, но решили никому ни о чем не рассказывать.

— Могу я спросить, кто именно говорит?

Молчание, буквально секунду. А затем мужчина сказал, умоляющим голосом:

— Дорогая моя, я бы предпочел не называть имен.

— В таком случае, не говорите. Я не могу просить вас нарушать конфиденциальность.

— Надеюсь, вы не обиделись?

— На что мне обижаться?

— На то, что я тайно расспрашивал о вас.

— Ох…

— Но какой у меня был выбор, дорогая моя? Как новый здесь человек, я знаю, что должен непременно проявлять осторожность в выборе собеседника. Ведь вы же знаете, уверен, что знаете: этот дом просто кишит всякими интригами — заговорами, планами, расчетами, надеждами — и некоторые, лично на мой взгляд, совершенно безумны. Так вот, как новый человек, я был принужден двигаться на ощупь, как сомнамбула. Потому что с той самой ночи я совершенно точно знал, о чем мечтаю, но не мог открыть свое сердце из опасения глубоко ранить ту или иную даму — у которых, скажем так, были на меня виды.

— Так они хотят вас женить?

— Таковы мои догадки. Но, кажется, они в нерешительности — видимо, еще не пришли к общему решению, — поэтому в настоящее время я относительно свободен. Конечно, не считая того, что я, — добавил он как бы вскользь, — навсегда в плену.

Женщина издала подавленный звук, наверное, всхлипнула.

— Но я ведь просила вас не говорить об этом!

— Дорогая, у нас так мало времени — как вы можете отказывать мне? Я имею в виду, отказывать мне в возможности высказаться? Мы ведь так редко бываем наедине, с тех пор как вы запретили…

— Я знаю, так будет лучше, — отвечала женщина срывающимся голосом. — Или скорее — знаю, что непременно произойдет.

— Но неужели вы не сжалитесь надо мной — ведь я только прошу вас взглянуть на меня! Повернитесь ко мне. Не желаете? Ведь вы, без сомнения, знаете, как я ценю вас. Как боготворю вас.

— Я прошу вас… Я буду вынуждена уйти…

— Но вы знаете, что с той самой ночи…

— Я предпочитаю не вспоминать о той ночи. При этом воспоминании меня переполняет стыд и унижение.

— Но, милая моя…

— Вы делаете мне больно, вспоминая об этом.

— Как вы неразумны…

— Нет, это вы неразумны! — в запальчивости проговорила женщина. — Прикидываясь моим другом, вы преследуете меня куда более жестоко, чем это делают мои враги!

— Враги! Разве у вас есть враги?

Женщина молча мерила шагами свободное пространство комнаты. Джермейн слышала, как она ловит ртом воздух.

— Я сказала слишком много… — прошептала она. — Я не должна…

— У вас не может быть врагов. Чтобы люди намеренно желали вам зла?