Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

начнем с того, что ты ему изменяла… Разумеется, он разозлился и…

— Так я выпрыгну в окно! — воскликнула Мисмис внезапно.

— С третьего этажа? С ума сошла?

— Как ты не понимаешь, Бертель? Я не могу тут оставаться! Я с ума сойду!.. Мы хотели уехать, совсем уехать… и уехали бы, если бы он не пришел… с Альбрехтом… Кто вас всех просил мешать мне?

— Зачем ты замуж вышла, если так? — пытаясь не закричать на нее, ответил Альберт. — Не ты мне, что ли, сказала, что так должно быть, что ты все решила… Что опять произошло? Он тебя хоть пальцем тронул? Ударил?..

— Ничего, ничего!

— Если он тебя обижает, скажи мне, я же твой старший брат, черт возьми, Марта!

— Не обижает он меня!

— Ты с его чувствами не считаешься… о ребенке вспомни! Ты бросила ребенка, одного, голодного. Вон, соседи слышали, как ребенок целый час вопил. А если бы он вывалился из кроватки, которую ты даже не проверила? И расшибся или влез бы куда, убился бы?.. Что ты за безответственная мать?

— Какая есть! — закричала она. — Как ты не понимаешь?.. Все вы ничего не понимаете! И он, он… Тут не любовь. Я уважать его не могу… Он такой чистенький, нежный, ласковый… а это… нет, нет… я все знаю!

— И что ты знаешь? — уже устало спросил Альберт.

— Я знаю, все знаю, — шепотом повторила Мисмис. — Он от меня хотел скрыть, не хотел беспокоить, но я все узнала…

— Можешь ты по-человечески сказать? Я ничего не понимаю, честно!

— А знаешь, из-за чего я поссорилась с Альбрехтом? Из-за этого же! Он жестокий. Он маньяк!

— Кто? Альбрехт? Маньяк?.. Интересное заключение.

— То, что он говорил в моем присутствии… ужасное, что-то ужасное, мне было страшно, мерзко от его слов! Я испугалась, я испугалась этих слов! Он нисколько меня не стеснялся, он мне говорил, что на языке у него было. Из-за этого мы поссорились и… я сошлась с Германном, я решила, что он не такой… я ошибалась! Бертель, я ошибалась!.. Нет, обычно Германн, он… со мной он… заботливый, нежный, хороший… слишком хороший. Но там, в партии… партия ломает нас. Она сломала нашего папу. Она сломала и Германна. Я… не хочу прикасаться к этому несчастью. Как мне быть его женой, спать в его постели? Бертель, умоляю, не молчи! Скажи хоть что-то! И я… я не могу любить этого ребенка! Я не могу любить его сына! Лучше бы он умер, лучше бы я убила его прежде, чем уйти! Не мучай меня, умоляю, поговори со мной!

Она повисла на его шее. Настойчиво она искала в его глазах понимание, но Альберт размышлял о чем-то своем, как не осознавая, что от него сейчас нужно.

— Скажи мне что-то, Бертель, — прошептала Мисмис, — скажи, ты не такой, ты хороший, ты бы ни за что…

— Хм, у тебя… есть доказательства?

— Что? — переспросила она. — Доказательства?

— Ага. Или это твои домыслы?

— Это все знают. Бертель… спроси, кого хочешь.

— Мисмис, я не могу бездоказательно обвинить человека в том, что он маньяк.

— Кого хочешь спроси в партии, Бертель! Спроси их!

Он отстранил ее руки. Марта снова заплакала.

— Эти ужасы, которые писал наш отец, к которым он призывал, — это все правда! Ты боишься признать это, Бертель! Потому что твой мир рухнет! Ты — бесправный прокурор, ты можешь сажать бандитов и душителей плохих жен, но против Германна ты ничто, ты никто, ты шавка на цепи партии!

Захлебываясь слезами, она оттолкнула его и накрылась с головой одеялом.

— Марта, — сглотнув, позвал он.

Она не ответила.

— Если бы у меня были факты, а не чьи-то домыслы, я бы занялся этим, я бы не посмотрел, кто из партии и кто нам Герман и Альбрехт… кто и кого убил, Марта? Кто жертва? Как ее имя?

— У них нет имен, — еле слышно ответила Марта. — Они не оставляют имен и тел. Ты ничего не докажешь.

— Значит, и говорить нам не о чем, Марта.

Более всего он желал обнять ее — естественное желание растерянного человека, который пытается вернуть равновесие. Пересилив себя, он вышел от нее. В гостиной противно плакал ребенок. Герман выглянул, чтобы узнать, как прошел его разговор с Мартой, но Альберт прошел мимо него молча.

— Что-то случилось? Альберт?..

Но Альберт уже сбегал вниз, с ноющим чувством признавшись себе — что он боится домашнего, уютного и заботливого Германа.

«И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной… Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!».

Она захлопнула книжку и бросилась ему наперерез. Шарф ее распустился, шапка едва удержалась на ушах.

— Стойте, стойте, Альберт!

И повисла на рукаве его пальто.

— Кете? Ты замерзла? Давно меня ждешь?

— Это на минутку, только на минутку! — упрашивала Кете. — Мы не станем вас больше тревожить! Тете очень нужно поговорить с вами! Только на минуту, пожалуйста!

Понимая, о чем она, но смутно не желая себе в этом признаваться, Альберт пошел с ней, нехотя поднялся в ее квартиру. Полчаса уже ждавшая его прихода, осунувшаяся лицом Жаннетт кинулась к нему через комнату; воскликнула, не замечая неладного в своем облике:

— Вы пришли!.. Я боялась, вы не согласитесь!

— С чего бы мне не согласиться? Что у вас случилось?

— Умоляю, расскажите мне все! Мы все в ужасном волнении!

— Я заметил, что вы… С чего бы это?

— Как? Вы не знаете?

— Знаю. Но зачем волноваться?.. Вы разве собираетесь?

— Но… мы сами не знаем, собираемся мы или нет, — рассеянно сказала Жаннетт. — На всех что-то нашло! В агентствах печати просто… Все кричат! Нам сказали, что начался конец света и нужно бежать, пока они не захватили все поезда! Это так?

— Эм-м… что?..

— Так бежать нам или нет? Если ехать… вы скажите! Вы с ними близки, вы знаете… нужно нам ехать или… а мы мнительные!

— Пожалуйста, не хватайте меня за плечи, мне больно! — возмутился Альберт. — Уймитесь, умоляю! Что за паника?

— Но все паникуют! — логично ответила она. — Это ужасно? И что случилось с президентом? Вы не знаете?

— Я? Слышал кое-что, — ответил он, присаживаясь близ учиненного ими беспорядка.

— И что? Неужто старик помешался?

— Зачем вы так?.. Ваш «старик», между прочим, — обычный вор. Да, он наворовал денег, больше полумиллиона, и мухлевал с налогами.

— А вы