Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

в дряхлого старика; наверняка именно старческая немощь и позволила демону пробраться в его тело.

— Ну конечно, ты меня узнал! — сказал демон.

— Это не его голос, — сказал Иедидия с улыбкой. — Ты не умеешь подделывать его голос.

— Его? Кого — его? О чем ты?

— Того старика. Генофера. Ты ведь не знал его, — отвечал Иедидия. — Поэтому и не можешь подделать его голос. Меня тебе не обмануть.

— Что ты говоришь? — сказал демон. Изображая испуг, он начал заикаться. — Я Мэк — ты знаешь меня, это я, Мэк Генофер. Ради Бога, Иедидия, ты что, шутишь? Но ты никогда не шутишь…

Иедидия оглядел опушку. Вот лошадь Генофера с провислой спиной, и мул; а его трусоватая гончая лежит, прижавшись животом к земле, и робко мотает хвостом, словно, заключив мир с убийцей своего хозяина, хотела теперь договориться и с его отмсти-телем.

На грубой деревянной перекладине у входа висело несколько шкур — в крови, с рваными краями, неузнаваемые — енота, выдры ли, белки или рыси? Он не ожидал их увидеть.

— Вот уж не знал, что ты капканами забавляешься, — сказал Иедидия, глядя на существо с язвительной улыбкой.

Настоящий Генофер разразился бы на это своим сипловатым оглушительным смехом, но демон, снова изображая страх, лишь уставился на Иедидию и бесшумно пошевелил губами. Возможно, он молился Дьяволу, но Иедидию это не отпугнуло.

— Ты не можешь оставаться на этой горе. Эта гора священная, — спокойно произнес Иедидия. — Наверное, Геннофер приютил тебя, возможно — я допускаю, — он пригласил тебя переночевать, чтобы было с кем выпить и кому рассказывать свои грязные, мерзкие истории — так? Он никогда не понимал предназначения этой горы и заслужил смерть. Но тебе — тебе нельзя здесь оставаться. Господь не допустит этого.

Губы Генофера приоткрылись в диковатой, растерянной улыбке. Это была не его улыбка, но демона, даже отдаленно она не напоминала улыбку старика.

— Ты нездоров, Иедидия, — произнес демон.

А потом предложил ему выпить — пригласил зайти к нему в хижину и выпить по стаканчику, — но в этот миг Бог наслал на него приступ кашля, и губы его увлажнились темной пеной.

Иедидия стоял на месте, он ждал. Хотя он не испытывал никакого страха перед Дьяволом, его внутренности дрожали от напряжения, и он едва сдерживался, чтобы тоже не зайтись в ужасном, лающем кашле, как старик Генофер.

Залаяла собака, обрубок хвоста болтался из стороны в сторону.

Интересно, подумал Иедидия, в ней тоже демон, собачий демон? Не затаился ли он внутри этого жалкого создания? Должен ли Иедидия убить и его? Или собака была чиста, потому что Князь Тьмы счел ее существом слишком ничтожным для своего прикосновения?

Хотя Бог по-прежнему не желал показать свой лик Иедидии, Он возвестил, что Иедидия есть инструмент, с помощью которого Он будут транслировать Свои послания. Челюсти пожирают, и челюсти пожираются. И снова, куда громче, соперничая с охотничьим рогом: Челюсти пожирают, и челюсти пожираются. Так рек Господь.

В качестве эпитимии за то, что он повысил голос на Священной Горе, Иедидия должен был скитаться неопределенное число дней, или недель, или месяцев — Бог даст ему знать точнее, — а лагерь его должен быть разрушен; если дикие звери разорят его огород и воры ворвутся в его хижину и разграбят ее и сожгут — то воля Бога будет исполнена. Челюсти пожирают, и челюсти пожираются.

В учении Бога был заключен парадокс. Потому что, хотя Иедидия и был избранным (опять же, трудно было различить гнев Господень и Его любовь), тем не менее ему было запрещено покидать горы; так, к примеру, он не мог покинуть Маунт-Блан. Ложась спать, а перед этим борясь со сном, сколько мог (это тоже было указание свыше), он должен был обратить лицо к горе; и тогда, проснувшись на следующее утро, первым делом он увидит гору: пусть это будет первый образ, проникший в его оцепенелое сознание. А в такие утра, когда великая гора была укрыта туманом, Иедидия лежал парализованный, лишь моргая в изумлении, будто, пока он спал, целый мир погрузился в небытие.

Он проповедовал немногим — тем, кого встречал на пути. Зверобоям, вроде Генофера; охотничьим компаниям (как роскошно они были одеты, как дорого, должно быть, стоили их дробовики, винтовки и прочее снаряжение! Они смотрели на Иедидию с жалостливыми улыбками, но все же с почтительным терпением, — но их проводник-индеец, толстопузый могавк, который носил шляпу белых и имел винтовку с серебряными накладками, награждал его взглядом, полным откровенного презрения); и жителям поселения на южном берегу Нотоги, недалеко от безымянного перепутья — Своего четырем семьям (они хмурились, улыбались и в конце концов лопотали что-то в ответ, обращаясь к нему на чужом языке — он только знал, что это не французский и что он не сможет разобрать его без Божьего благословения). Еще он приближался к армейским частям, которые шли разрозненными колоннами по пыльным дорогам, но им было не до него, и их командир в шутку — впрочем, может, и не в шутку — целился из ружья в ноги Иедидии и велел ему убираться обратно в лес, «пока не стряслась беда». Не больше повезло ему и с группой рабочих, которые при помощи быков и мулов рыли канал, идущий с востока на запад, из ниоткуда никуда — какое нелепое кощунство в глазах Господа (ибо зачем рыть канал, когда горы буквально пронизаны озерами и реками? Зачем уродовать Божественный ландшафт по тщеславной человеческой прихоти?), — по большей части они не знали английского, а кто вроде бы знал, те не понимали Иедидию, и вскоре он наскучил им, и они стали прогонять его обратно в лес камнями и комьями грязи, выкрикивая непристойные ругательства. Все эти унижения Иедидия выносил ради славы Божьей, всей душой надеясь, что однажды Бог возблагодарит его. Ведь, в конце концов, он был Его слугой: все, чем был Иедидия, забрал себе Бог.

Челюсти пожирают, и челюсти пожираются. Но силы тьмы не желали, чтобы об этой истине прознали. Так что Иедидия знал о врагах Господа, и о врагах своего собственного отца, наблюдавших за