...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович

Он глянул налево — никого, взглянул направо и начал тереть глаза, будто их запорошило песочком. От окраины приближалась небольшая группа солдат. Шли вольно, не строем. Впереди два офицера. Скоро Трухин офицеров признал: один, смуглый, с длинными ножищами, конечно, Сухинов, злодей из злодеев, второй, круглолицый, с яркими губами, — подозрительный дружок Сергея Ивановича Мишка Бестужев. Откуда они взялись? Другой бы на месте Трухина, возможно, смалодушничал, отступил и спрятался, что и не стыдно было, учитывая неравенство сил, но у майора сегодня был особенный день, какой-то бес толкал его под руку. И голос у него образовался неожиданно зычный, когда он обратился к приближающимся солдатам с обличительным словом. Вдобавок Трухина сбила с толку приветливая, как ему показалось, улыбка на лице этого дьявола Сухинова.

— Канальи! — заревел Трухин, шатко спускаясь с крыльца. — Вы на кого осмелились подняться? Свиньи! Мало вас пороли! Добрый Густав Иванович с вами миндальничал, но я не такой. Мой нрав вы все знаете. От меня поблажки не будет. Христопродавцы!

Трухин и авангард Сухинова сближались, майор невольно сбавил тон.

— Солдатушки, надежда наша! Возвращайтесь по своим местам, не безобразничайте. Всем обещаю помилование! Сам упаду в ноги начальству, вымолю всем прощенье. И ты, Иван Иваныч, не безумствуй! Говорю тебе, покайся и авось уцелеешь.

— Конечно, ваше высокоблагородие, конечно, покаюсь, без этого нельзя, — говорил Сухинов, приближаясь, полыхая угольным блеском веселых глаз. Трухин не понял, что он собирается делать, попятился. Длинная рука Сухинова схватила его за загривок, швырнула в кучу солдат. Все мгновенно переменилось. Замелькали перед Трухиным свирепые лица, злобные усмешки. С него сорвали эполеты, растерзали мундир. Майор по инерции прошелестел: — Подлецы! На любимого командира руку… — договорить не успел. Алимпий Борисов умело, наотмашь ударил его кулаком в ухо. Трухин хрюкнул и мягко опустился на колени. Дальнейшее майор видел как бы сквозь дрему. Его больше не трогали. На площади появилось очень много людей, среди которых Трухин, охолодев сердцем, различил Соловьева, целующегося с усатым фельдфебелем, ненавистного Щепиллу, с разинутой в крике пастью, особенно страхолюдного оттого, что он был на морозе в одной рубахе, расстегнутой до пула. И, наконец, Трухин, не веря глазам своим, обнаружил в толпе Сергея Муравьева, окруженного со всех сторон солдатами и офицерами. Трухин вскочил на ноги и рысью припустил к нему. Снова, теперь по собственной воле, грохнулся на колени:

— Сергей Иванович, спаси, христа ради, от обезумевшей черни! — от страха Трухин не совсем уверенно ориентировался в обстановке, как-то у него вылетело из головы, что подполковник Муравьев-Апостол, которому он много гадостей делал исподтишка, как раз и стоит во главе взбунтовавшейся черни. Впрочем, это было настолько невероятно, что не мудрено забыть. Тем более после сочных солдатских пинков.

Муравьев обернулся к нему, доброе, растроганное выражение стерлось с его лица. Он сказал брезгливо:

— Заприте этого пьяницу под замок!

Двое солдат повели горемычного вояку на гауптвахту. По дороге с ним приключилось помрачение ума. Он почему-то решил, что его ведут расстреливать.

— Родные мои! — молил он, цепляясь за солдатские рукава и норовя осесть на землю. — Не берите на душу смертного греха! С меня тоже спрашивали. Немецкая эта морда, Гебель этот, в тюрьму ведь сколь раз грозился упечь за мою доброту к вам. Ей-богу, не вру, братцы! Ежели когда рукам волю давал — так это любя! Солдатик для меня что сын родной. Кого любишь, того и валтузишь, верно? Помилосердствуйте, родненькие!

Солдаты устали его тащить, осерчав, пихали под зад коленками. Трухин вежливо ойкал. На гауптвахте он взмолился о последней милости, но никто не понял о какой. (В своих показаниях Трухин потом подробно расскажет о своих страданиях на гауптвахте. Якобы к нему очень часто приходили Щепилло и Мозалевский и пугали его заряженными пистолетами. А также постоянно забегал поручик Сухинов, потерявший человеческий облик, и каждый раз спрашивал, спит он или не спит).

И на самом деле Сухинов часа через два навестил Трухина, ему один из солдат доложил, что с майором не совсем ладно и караульные нервничают. Сухинов застал майора в состоянии крайней подавленности. На его испитом лице застыла ледяная гримаса ужаса и недоумения. Смотреть на него было неприятно. Сухинов ему дружески посоветовал:

— Трухин, оставьте как можно скорее воинскую службу. Вы подлы и трусливы, как шакал, и позорите звание русского офицера.

Трухин пробормотал что-то в свое оправдание. Из его слов Сухинов понял только: «Отец родной!» и «Окажите божескую милость!». Сухинов долго его стыдил, упрекал в тиранстве и хищениях, в наушничестве. Трухин со всем соглашался, рыдал и без устали повторял просьбу об оказании ему божеской милости. Наконец вывел Сухинова из терпения.

— Да скажите толком, о чем вы просите, майор? Перестаньте юродствовать!

— Иван Иванович, отец родной!

— Допустим, я ваш отец, дальше-то что?

— У меня в штабе, в шкапчике, припрятан ром. Распорядитесь принести бутылочку, будьте великодушны!

У Сухинова и разозлиться не было сил. Он рассмеялся. И караульные смеялись.

— Принесите ему рому, хоть бочку! — приказал Сухинов. — Смотрите, Трухин, не захлебнитесь. Уж больно вы ненасытный человек.

Плюнул и ушел.

Дорого оценит Николай преданность лихого майора. Он станет подполковником и получит под свое начало Черниговский полк. Вот уж когда он отыграется, вот когда развернется во всю силушку.

Не будет обойден наградами и полковой адъютант Павлов, человек хотя и недалекий, и вздорный, но лирического склада, которого спасла от побоев и унижений, можно сказать, любовь к толстухе городничихе. Павлов был хранителем полковой печати и архива, его долго разыскивали по всем закоулкам города. Он же тем временем замуровался меж пуховых перин у дамы сердца. Он там провел около двух суток, претерпевая массу неудобств, — это ли не подвиг. Людей, подобных Трухину и Павлову, любое общественное потрясение выталкивает на поверхность, как водяные пузыри, но в отличие от пузырей они потом не скоро рассасываются и впоследствии иногда затвердевают до крепости мозолей, так, что не сковырнешь.

Для Сухинова этот день был долог. Но он не устал и голода не чувствовал, хотя, кажется, разок только похлебал с солдатами щей. Ему все казалось, что он не успевает куда-то, и что если он не успеет, то без него где-то что-то не сладится.

Он впервые в жизни ощущал так ярко и празднично свою необходимость огромному количеству людей.

Подтвердил эту его уверенность короткий разговор с Муравьевым. Сергей Иванович сидел за столом с пером в руке. Вид у него был печальный, серый. Увидав Сухинова, он пересилил себя, ласково улыбнулся поручику. Встал, подошел к нему. Мгновение они изучали друг друга. Черные глаза Сухинова были бездонны, и Муравьев ничего в них не разглядел. Он сказал:

— Иван Иванович, я рад, что вы с нами в эти решающие часы. Именно вы. Говорю от чистого сердца!

Сухинов склонил голову, не находя, что ответить.

— Вы вправе иметь ко мне претензии, — продолжал Муравьев. — Я не всегда бывал с вами откровенен. Какое-то взаимное недоверие между нами стояло, теперь я знаю, по моей вине. Но это не важно, верно? Уже не важно.

— Ничего и не было, — сказал Сухинов.

— И вот еще что. Меня мучает эта история с Гебелем. Не могу забыть его ужасное, страдающее, окровавленное лицо. Я был в ослеплении, в припадке безумия, но, конечно, это не оправдывает моего поступка. При первом удобном случае я попрошу у него прощения. И мой брат Матвей считает, что я должен это сделать.

— Вы ни в чем и ни перед кем не виноваты, — сказал Сухинов убежденно.

— Мой брат Матвей очень умный и совестливый человек…

— Вашему брату, — невежливо перебил Сухинов, — лучше бы отойти от нас. Наши заботы ему по по плечу.

Муравьев передернулся, лицо его как-то чудно осветилось, он вернулся к столу.