Елена Хаецкая - Мишель

— Доброе утро, ваше превосходительство, — молвил он равнодушным тоном. — Нынче я еще ничего натворить не успел, и все мои злодейства еще дремлют в ожидании.

— Хотел вас попросить — составьте мне компанию, — сказал Унтилов. — Заодно кое о чем расскажете…

Не спрашивая больше ни слова, Дорохов присоединился к плац-майору, и они двинулись по дороге бок о бок.

— Вчера у меня был забавный посетитель, — заговорил Унтилов, когда они проехали первую версту. — Московский книготорговец. Уверяет, будто знавал покойного Мишеля.

Дорохов сделал короткий, чуть презрительный жест рукой.

— Должно быть, знавал, — согласился он. — Мишель, небось, захаживал к нему в лавку.

— Утверждал также, что видел убитого Мишеля на обочине дороги, — продолжал Унтилов.

Дорохов насторожился.

— Когда?

— В том-то и дело…

Они проехали четыре версты почти в полном молчании, затем остановились возле той поляны, где происходил поединок. Дорохов спешился, прошел несколько шагов. Место было пустынным, спокойным, чуть колебались ветки кустов, опять запыленных. Следы от колес и копыт еще сохранялись на поляне, но уже расплылись и потеряли очертания.

— Вот здесь, — сказал Дорохов. И посмотрел на своего спутника. — Он здесь его видел?

Унтилов молчал.

Дорохов походил еще немного вдоль кустов, наклонился над тем местом, где лежало тело Мишеля, повздыхал, выпрямился.

— Здесь он лежал. Секунданты ведь то же показывали? Здесь! Я хорошо помню. Я ведь помогал, когда его перевозили.

— Да? — сказал Унтилов. — Ах, ну да…

— Да, — продолжал Дорохов. — Еще помог князю Васильчикову накрыть его. Васильчиков уж не знаю, чем хотел укрывать, — а я дал мою шинель, потому что мою не жалко, она дурного сукна…

Унтилов вздрогнул.

Дорохов заметил это и подошел поближе.

— Что с вами? Вы не здоровы?

— Не знаю, — пробормотал Унтилов. — Должно быть, нездоров… Или кто-то врет больше, чем это ожидалось.

Дорохов оскорбился:

— В кого вы изволите целить?

— Да уж не в вас, Руфин Иванович… Вам уж скоро сорок, а вы все из себя строите индейского петуха. С чего вы взяли, что я о вас говорю?

Дорохов отмолчался.

Филипп Федорович вздохнул. Он чувствовал, как с каждым мгновением делается все более старым. Помедлив, чтобы собраться с силами, он прибег к испытанному средству — перешел на казенный язык:

— Вы, стало быть, утверждаете, что помогали князю Васильчикову перевозить тело убитого поручика Лермонтова?

— Именно, что утверждаю, — сердито ответил Дорохов. — И тайны из этого не делал.

— И дали ему для этого свою шинель.

— Точно так, дал ему для этого свою шинель, потому что она дурного сукна и ее не так жалко было бы испортить.

— А черкески мартыновской вы здесь поблизости не видели?

— Когда? — Дорохов прищурился.

«Все еще подозревает, что я из него дурака пытаюсь сделать, — подумал Унтилов. — Вопрос еще, кто из кого делает дурака… И как дураку впоследствии жить с этим фактом…»

— Я спрашиваю: когда вы забирали отсюда тело, не видели ли вы поблизости мартыновской белой черкески? — повторил Унтилов.

— Никакой мартыновской черкески тут и в помине не было, — объявил Дорохов. — Во-первых, я бы заметил — светло было, а она, как вы говорите, белая… Во-вторых… — Он махнул рукой, понимая, что «во-вторых» не существует. — Словом, нет, ее здесь не было.

— А вот господин Мартынов утверждал, что была. Да и потом ее отсюда забирали, — сказал Унтилов. И добавил очень задумчиво, как бы между прочим: — Ужасно он пекся о том, чтобы черкеску забрали.

— Он ведь у нас большой франт, — сказал Дорохов чуть презрительно. — Правду ли говорят, кстати, что он и из полка потому уволился, что форма некрасивая?

Унтилов криво дернул плечом:

— С него станется… Достойный повод для выхода в отставку, не находите, Руфин Иванович?

— Люди бывают различны, и побуждения их для нас по большей части тайна, — философски высказался Дорохов. — Так что с черкеской?

— А то, что господин Мартынов страдал по ней почти сутки. Не могу, говорит, без формы к коменданту явиться. Срочно, говорит, желаю ее видеть у себя.

— Да-а… — сказал Дорохов. — Разве у него другой не было?

— К тому же эта грязная, — добавил Унтилов. — Вот именно. А тут еще ваша шинель.

— Да что вы привязались к моей шинели! — взорвался Дорохов. — Далась она вам! По-вашему, застреленного офицера нельзя на солдатской шинели принести? Обида для его благородия?

— Будет вам, Руфин Иванович, — сказал Унтилов. — Что вы так кипятитесь? Я про шинель так подробно спрашиваю, потому что, как известно следствию, корнет Глебов накрыл убитого поручика своей шинелью — после чего помчался в город поторопить помощь.

— Глебов? — удивился Руфин Иванович. — Не было здесь никакой глебовской шинели.

— Стало быть, господин корнет Глебов врет.

И все кругом затихло. Даже ветер как будто не решался трогать листья и озоровать в траве. Потом где-то очень далеко крикнула птица.

Дорохов сказал:

— Глебов не будет врать.

— Однако же, кто-то из вас говорит неправду.

— Глебов врать не станет, — чуть повысив голос, повторил Дорохов. — Он честный человек, любил Мишеля… Да и вообще, такой человек не будет врать. Если Мишка Глебов сказал, что накрыл покойного своей шинелью, значит, так оно и было.

— Да? — сказал Унтилов. — А вы, Руфин Иванович, кому свою шинель пожертвовали?

Они опять замолчали. Дорохов подошел к унтиловской лошади вплотную, оттолкнул от себя мягкую лошадиную морду, которая полезла было обнюхивать его руки и ласкаться, и заглянул плац-майору прямо в глаза.

— А что еще вам странным показалось, Филипп Федорович?

— Я вам отвечу, пожалуй, — медленно проговорил Унтилов, взвешивая каждое слово. — Но только это останется между нами… Согласно заключению, которое вынес доктор, Лермонтов помер от своей раны на месте. Пуля пробила оба легкого, он даже вздохнуть толком не смог — тотчас испустил дух.

— А Мишка Глебов говорил, будто он еще жив был, когда поехали за помощью… — Дорохов побледнел, отступил на шаг, словно испугался подцепить опасную и заразную болезнь. — Мишка говорит, он был еще жив! — крикнул Дорохов. Эхо прокатилось, невнятно повторилось несколько раз и пропало в расселинах. — Как же он мог умереть мгновенно?

Унтилов тоже слез с коня. Вытянул руку, тронул Дорохова под ребром.

— Вот сюда вошла пуля, — сказал он. — А вышла, — он обошел своего собеседника кругом и коснулся его плеча сзади, — вот отсюда.

— Невозможно, — сразу сказал Дорохов, резко оборачиваясь. — Это же невозможно! На корточках он сидел, что ли, этот Мартынов?

— Или Мишель сидел на лошади, — продолжал Унтилов, — а его сняли выстрелом, подойдя близко.

— Так горцы делают, — мрачно сообщил Дорохов. — Обычное у них. Подойдут, еще и поболтают — а после пальнут. Азиаты.

— Если Мишеля убили горцы, для чего представлять все это в виде дуэли? — продолжал Унтилов. — Чтобы насолить коменданту?

Дорохов энергично замотал головой:

— Вот уж нет! Зачем это? Нет!

Они помолчали немного, после чего Унтилов предложил:

— Давайте, в самом деле, отъедем на восемь миль и поищем то место, о котором рассказывал москвич. Авось еще что-нибудь найдем… интересное. Вы еще не испуганы — а, Руфин Иванович?

Дорохов посмотрел на него мрачно и не ответил.

Они проехали еще немного, и Дорохов вдруг начал говорить: он рассказывал много, неостановимо, как иногда случается рассказывать людям, при других обстоятельствах молчаливым, — иногда лишь единственный раз в жизни такое с ними и бывает, что они размыкают уста и пускаются в воспоминания.

— Мишель с первого взгляда не нравился, — говорил Руфин, глядя перед собой на дорогу, — вот и мне он не понравился. Я до стихов не охотник, да и вообще книг не читаю… А этот приехал — холодный, нос дерет, и половина начальства пила чай у его бабушки…

Унтилов призакрыл глаза, слушая — и дивясь тому, как странным образом тон произносимого может противоречить словам. Словно женщина, тонко чувствующая и хорошо отдающая себе отчет в каждом движении своего сердца, Дорохов открывал свое отношение к погибшему Мишелю.

— Да еще наружность его, — продолжал Руфин Иванович, — ну хоть бы что оригинальное или красивое! Просто круглая приятная физиономия, усики, куделяшки надо лбом… Каждый второй офицерик с лица таков. Но что больше всего меня выводило из себя — так это то, что он не пьянел. Мне все казалось, что, пока мы пьянствуем, он сидит трезвее всех и смотрит с насмешкой… И вот что забавно! Что он был всегда трезвее меня — сущая правда, но только он вовсе не глядел косо и пил, сколько следует, просто вино на него не оказывало никакого действия… После уж мы сблизились. Он, знаете, всегда таскал эту рубашку канаусовую красную, в которой его и убили, — вечно грязная… Говорили, будто он никогда ее не стирает, такая она вечно чумазая, но это, конечно, пустые слухи, — раз или два она точно бывала стирана…