Угрюм-река - Вячеслав Яковлевич Шишков

— А вот, сударик, — сказал ему дедка Нил, — шагай, благословясь, на пасеку, растревожь веничком пчелу, а сам разуйся и портки долой. И навалятся на голо место пчелы, нажгалят хуже некуда. И хворь как рукой.

И вот Сохатых в этакое-то время… Эх! Ведь он у хозяина на большом счету, ведь он доверенный в мануфактурной лавке, а там товару на сто тысяч, три приказчика, два мальчика. Послал Илья досматривать за торговлей свою супругу, сам весь в компрессах, а на стуле — дьякон Ферапонт.

— Я, знаете, отец дьякон, — повествует Илья, — обрадовался такому идиотскому рецепту, снял штаны с кальсонами да ну по ульям веником хвостать. Они и взвились… Я, исходя из теории, к ним задом норовлю да ноги подставляю, они на больные ноги два нуля внимания да как начали мне в морду стегать…

— Хо-хо-хо — в морду? — погромыхивал дьякон Ферапонт.

— Я, понимаете, от их щелчков прямо округовел, не знаю, куда по традиции бежать. Загнул на башку рубаху да во весь дух по лестнице домой. А там — двух девок да солдатку черт принес, девки как взвоют от голого изображения, а тут в хохот. А я уж и очами не могу взирать, оба глаза затекли… И как я не ослеп…

Дьякон раскатисто хохотал, пожирая пятый огурец, и все выпытывал у потерпевшего, не ослепли ль девки.

— Завтра день рожденья… Но это сверх возможности. А я вот что, я сделаю в дне рожденья опечатку на три дня.

Действительно, он чрез подручного разослал новые пригласительные билеты с припиской:

«Вследствие позднейших данных церковной метрики, мой день рождения имеет бытность не в понеддльник, а в четверг на той же неделе, т. е. на три дня позже».

Что ж, три дня не срок, и Прохор Петрович явился за ответом. Вместо ответа был полуответ, тире иль новый знак вопроса: тот самый «сам», зримый облик которого запечатлел на полотне искуснейший художник, задерживался на Урале дня на четыре, на пять. Она объявила это Прохору, припав пуховой грудью к его стальной груди, и притворно виноватые, но все же милые глаза ее просили снисхождения. Она сказала:

— Я постараюсь, чтоб время, проведенное в моем доме, показалось вам приятным.

Он ласково провел ладонью по ее густым рыжим волосам, закрыл и опять открыл ее глаза, всмотрелся в них, поцеловал:

— Анфиса? Нет, не Анфиса… Та совсем, совсем другая…

— Что с вами?

— Так. Прошло… — Он отмахнул назад свои черные вихры, и глубокий с хрипом вздох упал в наступившее молчание.

Был вечер. Высокая лампа под шелковым сиреневого цвета абажуром горела у стола. Воздух гостиной отдавал застоявшимся сигарным дымом. Прохор вяло спросил:

— У вас были мужчины?

— Да, вчера. Кой-кто из знакомых. Дулись в картишки. Я сейчас прикажу затопить камин…

На звонок пришла опрятно одетая горничная.

— Принесите фрукты и ликер. Затопите камин.

Прохор сидел с закрытыми глазами у стола. Мрачное настроение исподволь охватывало его, давно забытое навязчиво вспоминалось с резкой ясностью. Прохору становилось мучительно и страшно.

— Вам нездоровится?

— Нет… Так… Пьянствую все… Надо бросить.

— Подите прилягте до гостей… Будет князь Черный, граф Резвятников, еще кой-кто. Коммерции советник Буланов…

— Дайте немного коньяку.

Мадам позвонила, и резко позвонили у парадной. Вошли двое.

— Знакомьтесь… Мсье Громов, сибиряк. Лейтенант в отставке Чупрынников, статский советник Дорофеев.

Протянув руку черноусому, с брюшком, Чупрынникову, Прохор сказал:

— Я вас как будто где-то встречал…

— Не припомню, нет, — ответил тот басом и сел.

— Вы не поручик Приперентьев?

— Нимало… Ха-ха… Про такого не слыхал.

— Очень похожи, — сказал хмуро Прохор. — Дело в том, что его золотоносный участок по закону достался мне…

— Ах, вот как? Поздравляю… Ха-ха, — ответил лейтенант в отставке. — Ха-ха!.. Прекрасно. По закону, изволили сказать? Так-с.

Прохор внимательно наблюдал его, с внутренним содроганием вслушивался в его голос: «Что ж это, галлюцинация? Перестаю узнавать людей? Чего доброго, какому-нибудь обер-кондуктору нос откушу? Брошу, брошу пить, брошу». — И, противореча самому себе, он выпил стопку коньяку и потянулся к вазе за цукатами.

Лейтенант в отставке Чупрынников сидел в тени и тоже наблюдал Прохора Петровича. Статский советник Дорофеев — коротконогий, квадратный, апоплексического сложения — открыл рояль, взял несколько аккордов, затем подтянул вверх рукава темно-зеленой визитки и заиграл одну из грустных мелодий Грига.

Пришли еще двое: высокий пожилой актер драмы и вертлявая, в коротеньком, голого фасона, платьице, мадемуазель Лулу. Эта пара сразу внесла смех и общее оживление. Певица затараторила так быстро, как будто у нее четыре проворных языка:

— Послушайте, послушайте, какой скандал. Любовник прима-балерины Зизи князь Ш. влепил затрещину ее ухажеру, милому мальчику, кадетику Коко. И прелестные получены бананы, да, да, у Елисеева. У бельгийского посла вчера ощенилась сука — дог. Роды были трудные, акушеру пришлось накладывать щипцы, ха-ха, смешно… собака и… щипцы. Тенор Панов на арии «милые женщины» дал петуха, галерка свистала. Сенатору Б. в Английском клубе подменили шинель в бобрах на какой-то драный архалук.

— Ах, сибиряк? Очень, очень лестно… Вы такой же холодный, как и ваша страна?

— Да, такой же.

— Аяй, как это нехорошо. — И Лулу, как зачарованная, влипла горящим взором в бриллиант на мизинце Прохора.

— Что же, перекинемся? — с нетерпением проговорил лейтенант в отставке и прищурился в глаза хозяйки.

— Как, дорогие друзья? — спросила хозяйка. — Может быть, сначала чай?

— И то и другое… Господин Громов, вы, разумеется, играете?

— Конечно же, конечно! — ответил за него хор голосов, жадных и завистливых.

— Да, играю… — проговорил Прохор, глаза его загорелись злостью. — Мне хотелось бы сразиться с господином, с господином… — И он ткнул пальцем в черные лейтенантские усы. — Простите, с вами…

— Принимаю, принимаю, — ответили усы, радостно подкашлянув.

— Авось мне удастся оттягать у вас золотоносный участок… Вы ж сами предлагали мне эту комбинацию… Впрочем, участок и без того мой.

Левый лейтенантский ус опустился вниз, правый полез кверху, наглые глаза открывались шире, шире:

— Что вы хотите этим, милостивый государь, сказать? Господа, среди вас нет врача?

Вместо врача вошел, поводя плечами, высокий старик с надвое раскинутой седой бородой; его тугой живот весь в золотых цепях, висюльках.

— Добрый вечер, добрый вечер, — круглым старчески блеклым голосом приветствовал он на ходу гостей.

Хозяйка встала ему навстречу:

— Степан Степанович Буланов, коммерции советник. А это мой новый друг — сибиряк… Господа, прошу в столовую.

Стол богато сервирован и уставлен закусками и винами. На отдельном, с зеркальной крышкой, столике фасонистый самовар пускал пары.

— Самоварчик, дорогой мой, — блаженно закатил глаза Степан Степанович, купец. — Шумит, фырчит…