Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

— Хватит тебе, — жестом полного отчаяния отмахнулся Федот, — идем на конюшню, скажу там. — И уж на ходу, косясь на шагающего рядом Егора, продолжал ворчать: — Накачало вас на мою голову, вам по гостям разъезжать, с бабами развлекаться, а мне за вас переживать тут. Смотри у меня, чтобы к утру как штык был на месте.

— Не подведу, Федот, не бойся, — уже миролюбиво ответил успокоившийся Егор.

Получив наконец коня и оседлав его, Егор поблагодарил Федота и, вскочив в седло, зарысил по улице, не подозревая, что впереди его ждет новая задержка. Он уже выехал за околицу, подъехал к поскотине, когда впереди из темноты раздался грозный окрик:

— Стой! Пропуск!

— Свой! — осаживая коня, ответил Егор и только тут вспомнил, что второпях он забыл спросить у Федота пропуск.

В ту же секунду к Егору подошли двое; один ухватил за повод коня, другой, клацая затвором винтовки, зашел сбоку:

— Слазь с коня, ну!

— Это что же такое за напасть на меня сегодня! — Егор, чертыхаясь, спешился, передал поводья красногвардейцу, спросил — Куда идти-то?

— Во-он огонек-то, второй дом с краю, видишь? Шагай!

Караульное помещение, куда красногвардеец привел Егора, оказалось обыкновенной избой с русской печью, на которой похрапывал старик — хозяин дома. На лавках вдоль стен и в кути на полу спали красногвардейцы. Трое сидели за столом, двое в шинелях спиной к Егору, третий, смуглый, черноусый и широкоплечий человек в кожаной куртке, сидел напротив, склонившись над столом, писал что-то при свете керосиновой лампы. На груди его перекрещивались ремни от нагана и шашки.

Когда зашли в избу, дозорный, что привел Егора, прикрыл за собой дверь, пристукнув прикладом берданы, спросил:

— А где карнач-то?[70]

Один из военных обернулся на голос:

— Что такое?

— Задержали вот какого-то.

В это время и тот, что в черной кожанке, поднял голову, взглянул на вошедших, у Егора глаза полезли на лоб от удивления.

— Степа-ан! — медленно выговорил он голосом, в котором смешались изумление и радость. В незнакомце он признал своего бывшего сослуживца Швалова.

— Ушаков! — воскликнул тот, стремительно вскакивая на ноги, и, опрокинув табуретку, на которой сидел, выскочил из-за стола, принялся обнимать Егора.

— Вот здорово-то, а?

— Семь лет не виделись!

— Я смотрю, што такое, обличье-то вроде…

— А я как глянул, — мать честная, Егор!

Наконец, когда порыв первой радости прошел, Швалов заговорил спокойнее:

— Я вас, аргунцев, с самого утра ждал сегодня. А как прибыли вы, меня дежурным по гарнизону назначили, отлучиться нельзя было из штаба, дело там было такое. Потом уж, как выдалась свободная минута, бегом к своим аргунцам. Разыскал четвертую сотню, Федота повидал Погодаева, он уж, оказывается, сотней командует. Молокова встретил, Подкорытова, Макара Якимова, а ты куда-то провалился.

— У хозяина моего побывал.

— Сказывал мне Молоков. Я там-то был, спрашивал, говорят, нету, был, да весь вышел. Отложил поиски на завтра, а он вот он сам, как на камушке родился. Куда это тебя понесло на ночь-то глядя?

И тут Егор коротко поведал другу, куда и зачем поехал он в столь позднее время.

Получив пропуск и уже держась за дверную скобу, Егор задержался на минуту:

— Чуть ведь не забыл, живешь-то как? Дома был небось, не женился?

— До женитьбы тут — вон какая заваруха идет! Дома-то побывал, как освободился из тюрьмы. И на пашне поработал, на покосе, месяца три пролетело как один день. А потом партийная работа, сначала в станице, затем в области, а тут война эта, так и затянуло, как собаку в колесо.

— А Чугуевский живой?

— Живой. В Чите сейчас в областном комитете партии заворачивает.

Время подвигалось к полуночи, когда Егор, миновав заставу, выбрался наконец в поле и прямым путем, через пади и сопки, помчался на Шакалову заимку. Ночь, темень, но Егору хорошо знакомы эти места, и хоть прошло с той поры много лет, но и теперь он помнит здесь каждый кустик, овраг, отпадок, а потому-то уверенно гонит вороного полной рысью.

Вот и речка, мельница Лукича, шумит водяное колесо, ровно гудит мельничный жернов, и еле слышно, как по нему колотится, постукивает деревянный конек. На лугу, вблизи мельницы, чернеет телега, а за нею, обрамленное кустами черемухи, угадывается потемневшее плесо пруда, яркими блестками дрожит в нем, переливается отражение звездного неба. В мельнице горит огонек, светится в дверную щель. Знать, не спит помольщик, небось мешок за мешком поднимает наверх, засыпает в ковш пшеницу, а из ларя деревянным совком выгребает муку, набивает ею мешки и сыромятные тулуны[71].

От полой воды речка вспухла, вышла из берегов, и пришлось Егору ехать на брод, версты на полторы ниже мельницы. Здесь речка разлилась еще шире, затопив прибрежные тальники. Даже в темноте видно, как стремительно, образуя воронки, мчатся бурные, мутные потоки, неся на себе щепки, клочья соломы и хлопья пены.

У Егора засосало под ложечкой: страшновато; в другое время он, пожалуй, и не рискнул бы переправиться через такую бурную ручку, да еще в ночную пору, но теперь, когда там впереди Настя…

— Э-э-э, да что это я, господи благослови! — Он снял фуражку, истово перекрестившись на восток, взмахнул нагайкой. — А ну, Воронко, выручай!

Понуждаемый нагайкой конь, оглядываясь на седока, неохотно пошел в холодную воду. Егор на ходу перекинул стремена, встал в седле на ноги. А речка все глубже, глубже, и вот Воронко уже всплыл, поворачиваясь головой наискось, против течения. Бурной стремниной его подхватило, поволокло книзу, мимо промелькнул разлапистый куст черемухи, царапнул Егора по лицу, и в ту же минуту Воронко достал ногами землю, громко фыркая, с шумом раздвигая грудью воду, выскочил на берег. Привычным движением Егор опустил стремена, сел в седло и только теперь ощутил, как страх холодом обливает спину, грудь и словно тисками сжимает сердце, но опасность уже осталась позади…

Долго не могла уснуть в эту ночь Настя. Уложив сына, она рано легла спать, но сон не шел, с открытыми глазами лежала, закинув руки за голову, и все думала, думала… Вся жизнь пронеслась в этот вечер в ее воображении. Судьба, словно прижимистый, расчетливый хозяин, не щадила Настю и за отпущенные ей скупые радости требовала платить большими горестями. Вот и за те счастливые, радостные месяцы, проведенные вместе с Егором, заплатила Настя долгими годами страданий, мучительной тоски, и кто знает, может, самое-то горшее ждет ее впереди. Жарко Насте, она сбросила с себя одеяло, села на постели, но и сидеть нет мочи, в ушах звенит, а горькие мысли лезут и лезут в голову…

Революцию Настя восприняла как радостное событие. В последнее время она много слышала о новой, народной власти, при которой все пойдет по-иному, а законы будут самые справедливые на земле. От этих разговоров в сознании Насти накрепко укоренилось понятие, что будет теперь и такой закон, по которому она разведется с Семеном и повенчается с Егором. Только бы скорее вернулся Егор, все ли благополучно с ним? От всех казаков идут родным письма, многие уже вернулись с фронта, живут дома, а от него ни слуху ни духу.

…Насте показалось, будто она начала засыпать и что-то уже видеть во сне, как на дворе залаяла собака и кто-то осторожно постучал в окно ее избушки. Стук повторился, Настя проснулась.

— Кто это?

Знакомый голос за окном:

— Настюша!

У Насти захолонуло на сердце: неужели… не почудилось ли?

— Я, Настюша, открывай!

Настя, как была в одной сорочке, метнулась к двери, рванула крючок. Егор с винтовкой в руке, пригибаясь, шагнул в избу, брякнул о порог шашкой…

— Гоша-а!..

— Ну чего же плакать-то, — радостно и растерянно бормотал Егор, крепко прижимая к себе Настю, стараясь ее успокоить. — Я, слава богу, живой и здоровый и снова с тобой. Добудь-ка лучше огня, а я разденусь, сапоги сброшу, промочил ноги-то… Ну, как Егорушка?

— Спит… набегался за день-то…

Настя зажгла лампу, накинула на себя юбку, принялась ставить самовар. Она поминутно забывала о том, что делала, глядела на Егора заплаканными, сияющими глазами:

— Господи, да неужто я не сплю?..

А Егор, сняв сапоги, кинул под порог мокрые портянки и, неслышно ступая босыми ногами, подошел к спящему сыну. Мальчик спал на двух широких, вместе сдвинутых скамьях, укрытый стеганым ватным одеялом. Раскинув руки, он чему-то улыбался во сне, сладко посапывал носом.

— Вырос-то какой без меня. — Егор наклонился и неумело, неловко поцеловал пухлую ручонку сына, оглянулся на Настю. Потом они долго сидели обнявшись. Коптила лампа, на улице поднялся ветер, стучался в окошки, в стены, возле печки сердито клокотал самовар, но они ничего этого не замечали.