Эптон Синклер - Широки врата

— Ланни, дай мне слово, что ты не сказал мадам ничего о нас?

— Честное слово джентльмена, возлюбленного и друга. Я никогда не называл твоё имя мадам или кому-либо еще за пределами Германии с тех пор, как узнал о вашей подпольной работе более четырех лет назад. Я никогда не называл имя Люди, за исключением того сеанса с Бхиккху, о котором я тебе рассказал.

— Я должна этому верить, Ланни.

— На самом деле ты веришь. Я серьезно воспринимаю эти паранормальные явления, делаю заметки о них и изучаю их. Я стремлюсь использовать все мои знания, чтобы понять, что они означают. Я стараюсь не позволять себя обманывать, и я, конечно, никогда не думал обмануть кого-либо еще. Я ищу то, что может быть ключом к новым сферам знаний. Это могут быть духи умерших, или это могут быть наши воспоминания, живущие собственной жизнью. Это может быть своего рода разумная плазма, работающая независимо от тебя и меня, создающая новые формы так же, как ты рисуешь картины или я играю мелодии. Может быть это другой процесс созидания, я не знаю, что это такое, но я понимаю, что это реальность, и я пленён ею и хочу выяснить все, что могу. Расскажи мне теперь о Люди.

— Он говорил о нас самым прозаичным образом. Он знает, как я живу. Он даже упомянул auberge, где мы провели в минувшие выходные, и старый armoire, который, как ты сказал, понравился бы твоей мачехе.

— Он не сказал, как он узнал эти вещи?

— Он сказал, что он не может объяснить мне, потому что я не смогу понять. Он повторил это, и, конечно, это кажется, скорее, отговоркой.

— Не обязательно. Как бы ты объяснила бы ребенку алгебраическую формулу?

Ланни предусмотрительно взял с собой записную книжку и нацарапал слова, такие как armoire и oeufs à la coque, которые он заказал на завтрак в их последней поездке. Также имя «Estaire», которое Люди дал мачехе Ланни. Можно было бы предположить, что здесь был замешан французский разум или язык. Люди ничего не говорил о Германии, за исключением того, что он знал о работе Труди и о своей помощи ей. Он хотел заверить ее, что не нуждается в ней там, где он был, и что он счастлив своим счастьем. Он говорил языком духовности, который был чужд марксизму. Когда она прокомментировала это, он ответил: «Когда я, это я, и знаю это, не правда ли?» Он засмеялся, и продолжал убеждать ее, что это был на самом деле он, упоминая различные домашние мелочи, включая зубную щетку с ручкой из пластика ярко-фиолетового цвета.

«Ну, вот и все», — сказал Ланни. — «Я думал, что это может случиться с тобою рано или поздно. А теперь что ты собираешься с этим делать?»

— Я пытаюсь вспомнить все, что он говорил, и увидеть, есть ли там что-нибудь, что я сама не знаю.

— И тогда ты решишь, что это телепатия. Но не обманывай себя словом. Не забывай, какое предположение ты делаешь. Твой разум и разум мадам объединились, или, по крайней мере, у них есть какой-то способ утечки из одного в другой, или способ такого смешения, что вы не можете хранить секреты от друг от друга. То есть это, конечно, что-то новое, и это стоит знать.

— Да, но это не Люди.

— Мне кажется, что если два разума могут общаться без материальных устройств, то намного легче поверить, что два разума могут существовать вне материи.

— Теоретически, я согласна. Но в моих сегодняшних чувствах появится большая разница, если я решу, что разговаривала с мадам, а не с Люди.

Ланни улыбнулся. — «Бедный старый Захаров последние шесть или семь лет мучает себя этой разницей».

«Да, кстати!» — вспомнила Труди. — «Я полагаю, что я получила сообщение для него. В конце Люди как-то исчез. Он стал говорить какой-то бред, который я не смогла понять. А потом вмешался Текумсе и сказал, что появилась маленькая темная дама и пытается говорить. Но она говорила еще на одном иностранном языке. А иметь много языков это глупо, это плохо, так было в его собственной земле, когда индейцы воевали друг с другом, потому что не могли понять друг друга. Дама продолжала говорить: Coraje! — это испанский?»

— Да. Мужество.

— Тогда она говорила какие-то французские слова, и их повторил Текумсе. Она хотела, чтобы ее муж имел coraje, и пришёл к ней. Он будет в ближайшее время, и он не должен бояться.

— Мадам знает, что она собирается Балэнкур сегодня вечером, так что кажется, все довольно очевидно.

«Так или иначе, скажи ему это», — попросила Труди. — «Нет сомнений в том, что бедному старику потребуется coraje прямо сейчас».

«Робби говорит, что он способствовал делу Франко», — заметил ее спутник. — «Поэтому я сомневаюсь, что ты слишком захочешь ему помочь».

В тот же вечер Ланни сидел в большой библиотеке с галереей и бронзовыми перилами перед огнем из бревен, на котором отставной оружейный король грел свои восьмидесятишестилетние кости. Его кожа стала напоминать довольно измятый пергамент, и он редко поднимал сморщенные руки с колен. Он привязал к своему креслу шнур с кнопкой, чтобы в любой момент он мог вызвать своего человека. За исключением этого человека и восточно-индийских слуг он оказался в полном одиночестве. Если в доме находились женщины, то посетитель никогда их не видел.

Захаров всегда был рад приветствовать сына Бэдд-Эрлинга, он поблагодарил его за беспокойство доставки медиума, и спросил, что делает Робби, и что он думает о ситуации в Европе. Сам Захаров находил её очень тревожной. Весь западный мир находился под угрозой революции на российский манер. И было весьма сомнительно, что эту лавину можно остановить. Ланни ответил, что проблема носит сложный характер, и что его отцу было бы интересно узнать мнение своего компаньона.

На краю ковра перед ними лежала немецкая овчарка, красивое существо, коричнево чёрного окраса, с идеально ухоженной блестящей шерстью. Ланни никогда не видел её раньше, но, видимо, это был старый пес, знакомый с домом и принимающий всерьез свои обязанности стража. Пёс лежал, не отрывая глаз от незнакомца. Но тепло от огня разморило его, и его голова стала медленно опускаться, пока не оперлась на его лапы, и в то же время его веки сомкнулись. Затем он внезапно встрепенулся, снова поднял голову и возобновил наблюдение. Переведя взгляд с собаки на её хозяина, Ланни ощутил один и тот же феномен возраста. Старик слушал начало предложения Ланни, но до конца дослушать не мог. Несомненно, ему было время спать, так что Ланни решил передать сообщение и немедленно уйти.

«Сэр Бэзиль», — сказал он, — «Я думаю, что герцогиня сделала еще одну попытку связаться».

Эффект был немедленным. Старик оживился, и две его дрожащие руки сложились на месте, которое когда-то было брюшком. — «Что она сказала, Ланни?»

Младший рассказал историю, упомянув женщину, друга семьи. Очень добросовестного человека. И не может быть никаких сомнений, что этот эпизод имел место. Но какое печальное и неподходящее сообщение! Ланни, наблюдая за хозяином, был поражен, увидев, как слезы покатились у него по щекам, что молодой человек никогда раньше не наблюдалось в течение двадцати трех лет знакомства с этим «загадочным человеком Европы».

«Скажи мне, mon garçon!» — выпалил он, — «Как я должен верить этому? Я бы отдал свое состояние, чтобы знать, но никто мне не скажет — я никому не могу доверять!» Его голос поднялся до крика, и он протянул руки посетителю. Этот вид не скоро забудется — десять костлявых пальцев, обтянутых бурым морщинистым пергаментом, колыхались перед лицом Ланни! Да самое большое состояние в Европе — Робби Бэдд говорил, что оно по-прежнему самое большое — предложено за простую мелочь, как рассказ, что будет с нами, когда мы умрем!

«Если бы я мог знать только одно из двух!» — умолял старик. — «Если бы я знал, что увижу её, я бы ушёл сегодня без капли сомнений. Но если я ее не увижу, я буду сидеть здесь и лелеять свои воспоминания, это лучше, чем ничего!»

Страдальческий тон молил ответ, и Ланни пытался дать самый сердечный, какой мог придумать. — «По крайней мере, для всех нас это непреложный факт, сэр Бэзиль, если нет будущего, то мы никогда о нём не узнаем. А время, прежде чем мы существовали, нас слишком сильно не беспокоит».

— Для меня этого не достаточно, Ланни. Я не хочу забвения. У меня есть так много обязательств, а я не вижу никого, кто компетентен их выполнить, и даже того, кто имеет какие-либо представления о них. Всю жизнь вы держите вожжи в руках, а затем вынуждены их выпустить, и уверены, что всё полетит в канаву или с обрыва. Вы хотите прокричать предупреждение, но мир не слышит или, возможно, вы потеряли свой голос! Вы допускали ошибки, и они научили вас, а вы можете научить кого-то? Никогда, никогда! Мир повернулся к вам спиной! Никто к вам не приходит. Только, чтобы получить деньги! А если и есть кто-то, кому вы можете доверять, то он слишком бесхребетен, ему не хватает амбиций, чтобы как-то использовать власть. Так что все прошло, все!