Ярослав Кратохвил - Истоки

— Товарищи! — воскликнул он, выпрямившись над оглушенной еще толпой.

Он воскликнул это голосом, в котором невольно прозвучала также вся боль и обида оттого, что он так долго, утомительно и напрасно высматривал кого-то на перроне; голосом, которым Томан сам себя схватил за сердце; потому этот голос и привлек к себе общее внимание.

Он и дальше говорил так, будто в каждое слово вкладывал кусок горячего, переполненного чувством сердца.

— Скажите, товарищи, какой может быть мир между кайзером и революционной демократией? Какой мог быть мир между царем и вами? Посмотрите, рабы Вильгельма начинают подниматься по вашему примеру, они ждут от вас помощи, и теперь, когда они поднялись, вы хотите заключить мир и дружбу с их палачами? Разве это не измена, товарищи?.. Это измена! Гоните же всякого, кто толкает вас на измену делу революции, на мир с вильгельмовской Германией!

— Браво! — раздалось неожиданно за спиной слушающих.

Все оглянулись. На ступеньках вагона второго класса стоял русский капитан. Другие русские офицеры стояли кружком у ступенек, выглядывали из окон.

— Дети! — закричал старый капитан, тоже будто бросая сердце в лица и под ноги своим солдатам: — Солдаты! Я подтверждаю: то, что говорят господа чехи, — сущая правда.

Некоторые солдаты смотрели на своего командира с любопытством, однако большинство холодно и равнодушно повернулись к нему спиной с нескрываемой неприязнью и даже презрением.

Капитан объяснял, что чехи — самый образованный славянский народ, ссылался на тех, кто видел чехов на фронте, и на русские газеты в дни последнего наступления и призывал своих людей последовать чешскому примеру защищать мать-родину, которая всем дает свободу. Он обрушился на турка-басурмана, который засел в православном Царьграде, как жаба у родника живой воды.

— Солдаты, братья! — надрывался он. — Ученые люди и лучшие наши патриоты разумом и сердцем поняли, что нужно нашей родине для того, чтобы жить! Чтоб была она здоровой и сильной!

— Долой патриотов! — рявкнул басом один из солдат, повернувшихся к командиру спиной.

— Неправильно! Лучших русских людей, преданных нашей священной родине, поставим во главу народа! Их слово, слово русских, будем слушать, а не соблазнительные речи коварных, продажных изменников! Братья! Вместе с чехами не оставим в тяжелую минуту нашу исстрадавшуюся родину…

За спинами хмурой толпы вдруг кто-то пронзительно закричал:

— Да вот она! Вот она, страдающая-то Россия!.. Голод и холод…

— А ты не ори! Ты не один! Мы тоже терпели голод и холод…

Поднялся шум, и этот шум перекрыли голоса русских офицеров, которые дружно гаркнули:

— Рады стараться, господин капитан!

К ногам Томана протолкался солдат в темно-зеленой гимнастерке.

— Эй, — хладнокровно сказал он, — не мутите людям головы. Какое тут предательство? И зачем врете, будто от нас ждут помощи? Не ждут — как и мы не ждем от них. Одну только помощь мы ждем, чтоб придушили они своих грабителей, генералов, «патриотов» и мошенников, да чтоб в наступление не шли, как мы не пойдем. Пусть только защищаются от наших разбойников-империалистов, мы будем защищаться от ихних.

— Эй, братцы! — взлетел крик из середины строптиво-равнодушной толпы, под носом у русских офицеров. — Слыхали? Вот они-то и делают войну!

— Долой патриотов!

Фишер схватился за голову и закружился, как ошалевшая собачонка.

— Люди! Люди! Господи, люди! Где же ваша душа, ваш разум? Как можете вы спокойно слушать это? Как можете смотреть?

Несколько человек, утомленных собственным молчанием, обернулись к нему, озабоченные и растерянные.

Солдат в темно-зеленой гимнастерке немного отступил от вагона и заговорил так, чтобы все слышали:

— Граждане! — Все затихли, и он обратился к Томану: — Вот вы говорите: «Все для родины!» Вроде как — «для царя!» Почему не все для правды?! Для человека! Для всех наших граждан.

Лица солдат напряглись.

Солдату в темно-зеленой гимнастерке ответил уверенный голос:

— При царе, негодяй, молчал и служил! Даже Георгиевский крест у царя выслужил! А теперь свободную Россию, как свинья, подрывает!

Унтер-офицер незаметно дал знак глазами гладкому субъекту с прилизанными волосами, и тот, еще с двумя, подошел к темно-зеленой гимнастерке.

— Бей изменников родины!

Несколько человек испуганно и поспешно отделились от заволновавшегося клубка, другие, наоборот, с угрожающим видом сдвинулись теснее, и сразу все успокоилось.

Фишер ворвался в клубок вместе с другими, крича:

— Правда победит! Здесь вы правы! А если я пойду на вас с ножом, что вы сделаете?

Фишер, низенький, круглоплечий, с бычьим лбом и маленькими кулаками вызывал скорее веселье, чем страх.

Высокий плечистый солдат, перед которым очутился Фишер, удивленно глянул на него сверху вниз.

— Я обожду, — ответил он, улыбаясь. — А ты… попробуй!

Вокруг громко засмеялись.

— Да только ты не пойдешь, — с добродушием больших людей добавил плечистый солдат опешившему Фишеру.

Другой солдат высоким голосом подхватил:

— Ты б не пошел, кабы тебя не натравили!

— Кабы не напугали тебя нашим ножом!

— Тебя натравливают, а ты не слушай!

— Чего тебе у нас взять-то?

Фишер, наткнувшись разгоряченным лбом на эту спокойную веселость, сразу остыл.

— Ну, а все-таки, — сказал он с бессмысленным упрямством, — вдруг я пошел. Например, понравилась мне твоя жена.

— Да твоя лучше, толще!

Спор закончился громким веселым смехом, да еще кто-то размашисто, как пьяный, крикнул:

— Долой войну! Пиши резолюцию…

У Томана так сильно билась кровь в висках, что пуще всякого крика заглушала его попытки вставить слово. Перед ним вынырнул рябой человек с жесткими усиками.

— А ты знаешь, что такое социальная революция? Но станем стрелять в братьев, и баста!

Фишер, затерявшийся было в толпе, теперь, подхлестываемый страстью, вскарабкался обратно к Томану и, возвысившись над противниками, негодующе замахал руками.

— У вас, — во все горло заорал он, не обращая внимания на смех и сутолоку, — русский будет биться с русским, а немецкий волк всех вас разом проглотит! Думаете, немецкий солдат стрелять не будет? Немец-то умнее, чем русский необразованный дурак! Во Франции, в Англии и в Америке люди ученые, они образованнее вас, а воюют! Потому что понимают, за что…

— Товарищи…

— Тоже еще товарищ!

Кто-то сзади приподнялся на носки и закричал:

— Вильгельмовских рабов тоже, может, стращают русским дураком, что отнимет их чистую, великую, сильную родину!

Вперед, к Фишеру с Томаном, пробился молодой бледный солдат, которого Томан встречал у Коли Ширяева.

— Прошу слова, товарищи!

Томан отчего-то встревожился.

Солдат желтыми пальцами скручивал цигарку.

— Вы ведете себя неправильно! Перед вами — образованные иностранцы! Товарищи, у них мы можем научиться уму-разуму. Я был на фронте, как и вы, и ранен был. Так что разрешите…

Русские и чехи затихли, сбитые с толку, недоверчивые, но полные любопытства.

— Тише, — энергично скомандовал сам Петраш.

Солдат обратился к чехам.

— Господа, во-первых, спасибо за науку. Вы люди умные, образованные, европейцы. Так что простите уж нас, русских дураков. Мы — народ неученый. Помогите же нам найти правду!

Потом он снова обратился к толпе:

— Товарищи, нам нужно знать чистую правду, с которой можно победить. Которая в конечном счете победит потому, что она чистая правда. Это здесь уже было сказано! Итак, нам нужно ясно знать, является ли война, вот эта самая война, — правдой? Или она ложь? Добро она или зло? Ученые люди нам это объяснят.

Солдаты теснились к вагону, чтобы лучше видеть и слышать.

Чехи хранили неуверенное молчание. К ним и обратился молодой солдат:

— Прошу вашего слова!

Многие чехи, наблюдавшие спор уже из дверей теплушки, теперь отвернулись, отошли в глубь вагона. Петраш со смутной подозрительностью холодно и осторожно ответил солдату:

— Вы слушали, что здесь говорили?

— Слышал, но это, мне кажется, только скорлупка орешка. А нам нужно ядрышко.

— Война в защиту родины — ваш долг, — твердо заявил Петраш.

— А наступление? — жарко выкрикнул кто-то из солдат.

Молодой солдат остановил крики нервным движением руки.

— Вы меня не поняли! — И скромно, едва заметно улыбнувшись, он послюнил цигарку. — Видите, неученый человек не умеет даже спросить толком. Я хотел бы знать: вот эта война — добро или зло, справедливая она или несправедливая, за правду она или за ложь? Война… Ну, сама по себе, в общем…

Томан не справился со своим волнением и негодованием.