Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

— Здравствуйте, господа станичники!

— Здраим желаим, ваше прес-дит-ство! — дружно гаркнули старики.

Атаман поблагодарил их за радушную встречу. Старики ответили ему троекратным «ура», а один из них, с двумя крестами на груди и в погонах старшего урядника, вышел вперед, держа в руках серебряное блюдо с хлебом и солью. Он в пояс поклонился атаману, проговорил заученную речь:

— Здравствуйте, ваше превосходительство, господин походный атаман. Спасибо вам от всех нас, что пожаловали в станицу нашу. Просим вас быть нашим гостем, принять нашу хлеб-соль.

Атаман спешился, приняв от стариков блюдо, передал его адъютанту, затем трижды облобызал старого урядника, станичного атамана и, попросив стариков «стоять вольно», обратился к ним с короткой приветственной речью. Он благодарил станичников за их верность казачеству и присяге и обещал им в короткий срок освободить Забайкалье от большевиков, с корнем, как сорную траву, выполоть в области революционную заразу. Свою речь он закончил словами:

— Я буду сурово карать и предавать смертной казни всех тех, кто будет оказывать противодействие моим войскам. Большевикам — изменникам родине и казачеству — от меня пощады не будет.

И снова старики кричали «ура», а самый богатый в станице казак, высокого роста, широкоплечий, с окладистой во всю грудь бородой и с нашивками урядника на погонах, обратился к атаману с просьбой:

— Дозвольте, ваше превосходительство, слово сказать.

Атаман согласно кивнул головой:

— Говори, дед, слушаю.

Старый казак вышел из строя, пристукнув каблуками, встал перед атаманом во фронт и, приложив руку к фуражке, заговорил горячо и взволнованно:

— Ваше превосходительство, господин атаман, за то, что вы избавили нас от большевизма, дозвольте отблагодарить вас от всего чистого сердца. Дарю доблестному войску нашему гурт овец в триста голов и двадцать строевых лошадей! А окромя этого вот этот пакет, тут, значит, все переписано, сколько я жертвую полушубков, потников и всего прочего. — И с этими словами передал атаману письмо в конверте.

Обрадованный атаман обнял и крепко расцеловал верного служаку. И лишь после этого вынул из конверта сложенный вчетверо исписанный лист бумаги. Быстро пробежав его глазами, атаман, благодарно улыбаясь, кивнул старику:

— Спасибо, урядник, большое спасибо! — И передал письмо адъютанту.

Дед схитрил, в письме не было ни слова о потниках и полушубках, а был список станичных большевиков и всех тех, кто «тоже к большевизме причастны, они всякие смуты заводят и большевицкие пропаганды пущают. О чем честь имею доложить вашему превосходительству.

Старший урядник Филатов».

Сразу с площади станичный атаман пригласил Семенова с его свитой, а также и стариков к себе, где для высокого гостя с раннего утра готовили праздничный стол.

Весело было в этот день в просторном, под железной крышей доме Тюменцева: много было съедено баранины, жареных поросят и гусей, много выпито самогонки и даже царской водки. А изрядно подвыпив, старики порадовали охмелевшего атамана еще и тем, что спели ему не одну казачью песню.

Весело было и на улицах села, где также много пьяных и то тут, то там слышатся песни, звуки гармошки и топот каблуков в разудалой пляске. Но можно было увидеть среди гуляющих и таких, что недовольно хмурились, темнели лицом, со злобой поглядывая на белогвардейских офицеров и на гулеванов стариков. Но таких было мало в этой богатой, приверженной Семенову станице.

Гости от Тюменцева расходились поздним вечером. Три старика, в их числе и дед Югов, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, медленно брели в обнимку.

— Уподобил господь… — дед Югов даже прослезился от умиления и, протирая глаза сухоньким кулачком, продолжал — Сам наказной атаман со мной поручкался, ты, говорит, дедушка, герой.

— Уж от этого большевикам спуску не будет, он им наведет решку, — восхищался атаманом второй дед, — по всему видать, наведет.

— Строгость первое дело, — бубнил третий, — без строгости никак нельзя…

А маленький дед твердил свое:

— Герой, говорит, мал ростом, да удал.

— Мне, бывалочка, и сам Мищенко, вот генерал был покойничек, царство ему небесное…

— У меня и в доме во всем строгость.

— Нет, ты скажи, сват, рази же не верно…

И долго еще в улице маячили деды и, не слушая друг друга, говорили и говорили каждый про свое.

Глава VI

Расчеты Семенова на скорое овладение Забайкальской магистралью, а затем и всей областью не оправдались, красногвардейские отряды Лазо, несмотря на свою малочисленность, отчаянно сопротивлялись, отступая, портили за собой железнодорожные пути и мосты. Дорого доставались Семенову завоеванные им станции, станицы и села. На подступах к станции Харанор красногвардейская застава из двенадцати человек в течение двух часов удерживала позиции, прикрывая отступление своего отряда. Несколько раз кидались в атаку на красных спешенные сотни белой конницы и с большими потерями отступали обратно. Отбивать эти атаки красногвардейцам помогало то, что командир их, рабочий Читы-первой Семен Мокрушин, мастерски владел пулеметом. Белые обошли красногвардейцев с тыла, отрезав им путь к отступлению. К этому времени у мокрушинцев кончились патроны, атаковавшую их конницу — баргутов — они приняли в штыки и все до одного погибли под шашками белогвардейцев. Мокрушин так и застыл, обеими руками держа винтовку. Рядом с ним, в луже крови, лежал восемнадцатилетний Майоров, разрубленной головой приткнувшись к горячему еще стволу пулемета.

Когда головная сотня семеновской конницы ворвалась в Харанор, около порубленных красногвардейцев осадил коня офицер, пожилой, чернобородый, в косматой папахе и с погонами войскового старшины.

— Двенадцать челове-ек! — удивленно протянул он и, обернувшись к подъехавшему сзади есаулу, показывая на убитых, повторил — Двенадцать человек! Вот как надо воевать.

— Да-а, — вздохнул есаул, — если так будет и дальше…

Не дослушав есаула, войсковой старшина стегнул коня нагайкой, с места поднял его в галоп.

После ожесточенного боя на станции Бырка красногвардейцы отступили, разобрав железнодорожный путь на протяжении двух верст и подорвав небольшой мост. Отойдя до станции Оловянная, они спешно окопались, приготовились к обороне.

Все эти дни погода стояла ясная, теплая. Опаленная весенними пожарами степь побурела и уже начала зеленеть. Склоны сопок голубели от массы цветущего ургуя, сладчайший аромат меда источали желтовато-белые барашки вербы, набрякшие вешним соком, потому-то целыми днями гудели над ними, трудились золотистые пчелы и пестрые дикие осы. Все оживало в природе, просыпалось от зимней спячки, радовалось благодатной весне. И только люди воевали, убивали один другого, на радость черному воронью да серым даурским орлам, что вдоволь попировали на местах недавних сражений и не одному молодцу, которого ждет не дождется домой молодая жена или красавица невеста, выклевали они ясные очи.

Вот уже и над вспухшим от весеннего разлива Ононом, над окопами красногвардейцев, что полудужьем опоясали Оловянную, кружат пернатые хищники, чуя, что и здесь им будет богатая пожива.

Бой начался с самого утра. Первым, еще на рассвете, цокнулись с белыми красногвардейские разъезды, а к восходу солнца в бой вступили главные силы. И снова, как и на восемьдесят шестом разъезде, левый фланг красных атаковала семеновская конница.

В это время командующий фронтом Сергей Лазо находился на командном пункте, небольшой горке, недалеко от ононского моста. Высокого роста, в светло-серой офицерской шинели, Лазо, не отрываясь от бинокля, наблюдал за ходом боя. Из-под защитной фуражки лоб его наискось пересекала снежно-белая повязка (он был ранен осколком гранаты в бою под Быркой). Отсюда в бинокль Лазо хорошо было видно, как всадники в синих и пестрых халатах мчались на маленьких лошадках на окопы красногвардейцев. С диким воем и ревом размахивали они обнаженными клинками, как некогда свирепые орды Чингисхана. Но в окопах левого фланга залег первый отряд пехотинцев, почти сплошь состоящий из горняков Черновских копей, которым командовал Николай Зыков. Они так дружно ударили по врагу залпами из винтовок и так начали косить семеновских конников из пулеметов, что сразу охладили их пыл, заставили повернуть обратно.

Жуткую картину осветили первые лучи восходящего солнца: поле, откуда отступили семеновцы, было усеяно людскими и конскими трупами.

— Молодцы горняки! — все еще не отнимая от глаз бинокля, сказал Лазо стоявшему рядом с ним командиру второго отряда красной пехоты Недорезову.

— Молодцы, всыпали белякам перцу, — улыбаясь в черные усы, согласился Недорезов и тут же погасил улыбку, а в голосе его зазвучали тревожные нотки: — Сейчас они на нас, наверное, пехоту пустят.