Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

прдолжала дальше баба. – Каждый из них измену за пазухой носит! Будут говорить, что они что-нибудь для вас хотят сделать, но лгут. Они хотят воспользоваться вами для себя. А тут молодая кровь, милый мой Боже, лишь бы от чего закипит! Чего они от тебя хотят? Чего?

Князь слушал и гордо улыбался. Со своей старухой он обычно говорил то, что ему пришло на ум, таин от неё не имел.

– Молчи, старая, молчи. Ты знаешь, зачем приехал тот, которого ты видела?

Блахова покачала головой.

– Меня хотят сделать королём! Видишь! Что ты на это скажешь?

Губы старухи глубоко сжались, а потом надулись, брови стянулись, голова начала медленно качаться.

– Королём!! – шептала она тихо, как бы испуганная этой неожиданной новостью. – Каким королём? Разве вы у себя не пан и не король?

– В Великопольшу, в Познань меня хотят, и в Краков, и на Серадзь, и на всё государство…

Старуха нахмурилась.

– Там какой-то немец! – сказала она испуганно.

– Они хотят его прочь прогнать.

– О! О! – прервала Блахова, подняв пальцы вверх. – Если одного выгонят, могут и другого. Стоит ли тебе за чужую корону биться, когда свою имеешь!

Голова её качалась всё сильней.

– А тебе это на что? Не достаточно наследства? Старик, которого также искушали этой короной, никогда её не хотел. Разве Пшемка и Лешека не убили, хоть они корону имели? Разве мало хлеба, неба, воды, земли и леса в Мазовии?

Семко, слушая, становился печальней.

Блахова, точно поняла наконец, что это дело превосходило её разум, опустила голову и стала думать, глубоко, долго, не говоря ничего, засмотревшись в огонь. Потом она задумчиво подошла к огню, взяла полено, лежащее рядом с ним, сгребла раскалённые угли, подбросила несколько дров и вернулась на прежнее место.

– Что же ты им сказал? – пробормотала она.

– Что? Ничего! – ответил Семко спокойно. – Прежде чем человек бросится в воду, должен проверить палкой глубину.

Блахова сделала утвердительный знак, когда, услышав шорох, отвернулась. Портьера была поднята и смело входила Улинка с тем своим всегда печальным лицом, почти дерзким и грозным, с каким встречала Семко, покуда не прояснилась от его взгляда.

Её деревенский наряд, корсаж, обрамлённый золотом, нитка кораллов, косы, переплетённые лентами, рубашка, богато и изящно шитая, ботиночки с окованными носками, всё убранство делали её очень привлекательной. Эта красота не была хрупкая и ветреная, но сильно развитая и сложенная как бы для боя. Может, она казалась старше своего возраста, но была красивой и мужественной женщиной.

Несмотря на бледное лицо, в ней чувствовалась крепкая натура, только руки имела маленькие и слишком изнеженные. Так же, как мать, её украшали разные драгоценности, хотя Улинка носила их меньше. Семко совсем не удивился её приходу.

Он весело поглядел на неё и улыбнулся. Девушка подошла так близко, что, вытянув руку, могла его поласкать по голове. Мать смотрела то на него, то на неё.

– Я знаю, всё знаю! – отозвалась Улина. – Сорока мне пропела, не скрывайте от меня напрасно. Нашего князя хотят взять королём в Польшу. Не правда ли? А вы, матушка, зачем ему сердце портите? Почему он не может быть королём, иметь два или три великих королевства, как в сказке? Сидеть на золотых тронах? Из золотых мисок есть? Разве он этого не стоит? Разве он не рыцарь? Не храбрый? Только трусы прячутся в ямах и в них сидят!

Мать заломила руки.

– Что ты плетёшь, болтушка? – воскликнула она. – Побойся Бога!

– Бога я боялась бы, если бы моему князю и рыцарю говорила иначе, – ответила Улина. – За печью ему не сидеть, кудели ему не прясть. Пусть идёт завоёвывать королевства, это его ремесло.

У слушавшего Семко заблестели глаза. Он поглядел на старуху, которая в испуге ломала пальцы, аж в суставах трещали.

А Улина смеялась, делая всё более смелую физиономию. – Что тебе наболтала сорока, я не знаю, – начала Блахова, – но ты сама болтаешь, как сорока. У старого покойного пана был добрый ум, всю жизнь спокойно сидел, и краёв у него прибавилось, а что оторвалось, то вернулось. С поляками он жил в согласии, с Литвой не ссорился, к немцам не цеплялся, и сыновьям оставил чем править.

Улина, слушая, улыбнулась.

– Вы его старым помните, но и он был молодым и не всегда сидел, сложив руки за пояс, – сказала она. – Молодому так гнить!

– Молчала бы! – грозно прервала мать. – Он в твоём разуме не нуждается.

– У него свой ум, а у меня свой! – ответила девушка. – Я приказывать ему не думаю. Разве мне не разрешено говорить, когда слова из груди вырываются?

– Да, да, – не слушая её, говорила Блахова, – высылай ты его на войну, отправляй, потому что без войны не обойдётся… а будет тебе приятно, когда тебе его на носилках принесут?

– Цыц, матушка! – сурово и грустно прервала девушка. – Тебе так говорить не годится, не в добрый час!

Старуха вдруг замолчала, признав себя виноватой. Семко встал со стула.

– Гляди-ка, матшка! – другим голосом начала Улина. – Какой он красивый, как ясное солнышко! Разве не к лицу ему была бы эта корона?

– Разве он и без неё не самый красивый! – воскликнула Блахова.

– Достаточно уже этого! – прервал Семко. – Будет то, что Бог даст; никто не знает, что предназначено.

Последние слова поразили Улину; она отрицала их, вертя головой.

– Не говори так, – сказала она. – Кто не знает и не чувствует, что ему предназначено, тот как мёртвая колода плывёт по воде. Человек с колыбели должен знать свою долю, сам ей помогать.

Блахова пожала плечами.

– Безбожница! Что болтает! – забормотала она. – Что ты знаешь?

– Ну так вот! – говорила смело далее Улина. – Кому не снится и не мечтается, что ему предназначено, тот жизни не чувствует. Живёт, как камень у дороги.

Мать потянула её за рукав и не дала больше говорить. Был поздний час, Семко казался уставшим.

Они не вышли ещё за дверь, к которой мать почти силой толкала Улину, когда с противоположной стороны отворилась дверь и ворвался новый гость, вид которого всполошил женщин. Как можно скорее они скрылись за портьеру.

Семко, должно быть, догадался, кто в это время без спроса может к нему входить; даже голову к нему не повернул. На пороге стоял мальчик в довольно странной одежде, едва вышедший из детских лет, ребёнок, но уже не по-детски смелый, уверенный в себе, дерзкий, словно не признавал над собой ничьей власти. Может, едва пятнадцатилетний, с очень красивыми чертами лица, с почти женским изяществом, с длинными волосами в локонах, с чёрными глазами, полными огня и